– Ой, Евгенька, ну умора, ей-богу… Неймётся ему окаянному. Я уже от смеха живот надорвала, успокоиться не могу, – пожилая женщина посмеивалась, расправляя рюши на платьях и вешая их в шкаф.
Молоденькая девушка спрыгнула с высокой кровати, приоткрыла дверь.
Комната наполнилась раскатистым смехом отца Евгении.
Сквозь смех отец громко спрашивал:
– А чем же ты кормить её будешь, пугало ты огородное? А-га-га-га… О-го-го…
Смех отца превратился в бульканье. В его груди клокотало, свистело.
А чего не свистеть-то? Больше часа не мог успокоиться оттого, что Иван, сын кузнеца, пришёл в который раз дочкиной руки просить. Третий раз пришёл. Всю усадьбу на смех поднял. Ещё от тех двух раз никто не оправился, а он прилип, и всё.
Но Пётр Николаевич паренька-то в дом всё равно пускал. Смеха ради пускал, повеселиться чтобы. Даже шута своего на вольные хлеба отпустил. К чему держать его, если тут свой под боком.
Смеялись над Иваном все: и слуги, и кухарки, и ключница, и сама Евгенька.
А ему всё нипочём. Как будто так и надо.
«Смейтесь, смейтесь, всё равно она женой моей будет, потом я посмеюсь», – шептал Иван вслед злопыхателям.
– Кормить буду простой деревенской пищей. Щи да каша, хлеб, репа пареная… – отвечал молодой жених.
– А-га-га, – закатывался Пётр Николаевич, – а мяско-то как? Она поросёночка молоденького любит, молочко парное, яблочки печёные. Не для такой жизни я её растил.
– Ну так поросёночка вы подкинете, коли голодать начнёт, – спокойно отвечал Иван.
А отец всё гоготал…
Ходила Евгения почти каждый день как специально рядом с кузницей. С подружками пройдут, шушукаются, посмеиваются. А путь до кузницы неблизкий, намеренно шла туда девица. А Иван, завидев её, с ума сходил.
От одного взгляда на дочку купца Полянского Петра Николаевича что-то горячее разливалось по всему телу. Дрожь начиналась, испарина на лбу выступала. А девица медленно проходила мимо, но на него не смотрела. Боялась, видимо, взглядом с ним встретиться.
– Вань! А, Вань… А к моему отцу придёшь руки́ просить? – издевалась дочь купца Сапожникова. – Авось повезёт… Мой отец не такой своенравный, как Евгенькин…
– Сдалась ты мне, – отвечал Иван. – Я к Евгенькиному отцу пойду. И сто раз ходить буду, пока своего не добьюсь.
– Да уж не дождёшься, – бормотала Евгения. – Ты на руки свои посмотри. Места живого нет на них. Смотреть противно. Тебе только коров гладить да свиней, а не девушек молодых.
Иван только посмеивался.
Отец Ивана, седой старик, молча наблюдал за всем этим. Когда девушки удалялись, укоризненно смотрел на сына и крутил у виска пальцем. Иван лишь махал рукой и продолжал заниматься своим делом.
Евграф Силантьевич, отец Ивана, был когда-то офицером в Царской армии. Служил исправно, пока его в плен не взяли. Там он лишился языка, сбежал, чудом остался жив. В армию больше не вернулся. От царских почестей отказался, стал кузнецом. Сына воспитывал один. Беспокоился за него да сказать ничего не мог, только и крутил пальцем у виска.
А Иван бесновался. Ночами кричал, имя Евгении с ночи до утра нашёптывал. Даже к колдунье ходил, а та его только завидит, в доме запрётся и сидит до тех пор, пока он не уйдёт.
Иногда Иван не рад был своему чувству, но поделать ничего с этим не мог. И оттого что теперь над ним все смеялись, кажется, становился смелее. Ему теперь всё было нипочём. Никто не знал, что творится в его сердце, никто не мог ему помочь. Только она одна… Полянская Евгения Петровна… Его любовь.
А Евгения Петровна была той ещё штучкой. Когда дочь кухарки Марийка стала носить украдкой обед сыну кузнеца, быстренько Евгения её раскрыла. Девушке насыпали плетей и отправили в монастырь вместе с матерью.
А Иван всё никак не мог понять, отчего Евгения чурается, раз барышень от него отводит.
Сложно было Ивану. Когда пятый его поход в дом Петра Николаевича не увенчался успехом, топнул со всей силы ногой, хлопнул дверью и на следующий день на кузницу не вышел. Не появился он и через день, и через два дня.
Евгенька ходила сначала с подружками туда-сюда. Потом уже одна на восьмой день пришла.
У Евграфа Силантьевича спросила:
– Куда Ванька-то подевался? Больно давно не видывала я его.
Евграф Силантьевич пожал плечами. Кивнул в сторону мальчугана, который раздувал меха.
Евгенька подошла к мальчишке, насыпала ему в карман горсть монет и спросила шёпотом:
– Где Ванька-то?
– Женился он позавчерась на дочке бабы Фани, что в соседнем селе на окраине.
Евгения сначала побелела. Потом щёки стали пылать. Ей казалось, что она сейчас расплавится. Закрыла лицо руками, выбежала на воздух и помчалась домой.
Девушка влетела в дом зарёванная, забежала в свою комнату, забралась на кровать и накрыла голову подушкой.
Пролежала так долго, пока к ужину не позвали.
Евгенька как будто не услышала приглашения, так и продолжала лежать. А потом в комнату к ней постучался отец.
Пётр Николаевич обеспокоился отсутствием дочери. Увидев распухшее лицо, сжал кулаки.
– Лисонька моя рыжевласая, – запел он сладким голосом. Но голос дрожал, кулаки сжимались сильнее. – Кто обидел мою доченьку, свет моих очей и мою жизнь?
Евгения смотрела на отца отрешённо и молчала.
Отец присел рядом, провёл рукой по волосам, дочь уткнулась в его плечо и начала всхлипывать.
– Женился он, папенька, позавчера.
– Кто? – отец убрал руку с головы дочери.
– Ва-ню-ю-ю-ю-ша…
– Ой, дурёха, – прошептал Пётр Николаевич, – влюбилась в шута этого всё-таки. Угораздило тебя… Да что же ты в нём углядела-то? У Сапожникова сын и то поприятнее будет: лицо как у ангела. А этот? Бревно неотёсанное…
Евгенька вздохнула глубоко.
– А я что-то давно его не видывал. Кто же тебе напел новости такие, лисонька?
– В кузнице мальчишка, у отца-то его ничего не выведаешь, – дрожащим голосом ответила девушка.