Плохо это или хорошо, когда у режиссера, постоянно снимающего классные фильмы, жена – киноактриса?
– Конечно, хорошо! – скажут одни. – У нее нет проблем с ролями. Пусть только муж попробует не отыскать для нее хоть какую-нибудь ролишку в своей новой работе – можно устроить ему такую веселую жизнь, что впредь он будет снимать жену только в заглавных ролях! Вот именно – никаких проходных эпизодов. Никаких ролишек! Режиссер должен браться только за те картины, где сможет блеснуть его жена. А всякие там глупости о чистоте искусства и объективности творчества… чепуха какая!
Ей-богу, трудно с этим не согласиться.
– Ничего нет хуже! – закричат другие. – Режиссер, считай, в таком случае погиб. Ему нужно или разводиться, или каждый день вбивать в жену ума-разума, оставшись с ней наедине. Жена-актриса способна прикончить самый интересный замысел, если он направлен служению чистому искусству, но не отвечает ее личным желаниям. Даже самая убийственная раскрасавица не всегда может хорошо играть, а ведь женщина обычно убеждена, что, если у нее смазливая мордашка, она априори гениальная актриса. Но это только чистота – залог здоровья, а красота – отнюдь не залог таланта! С другой стороны, если у режиссера жена – талантливая уродина, его ждут те же самые муки. Она возненавидит всех красоток вокруг себя и будет выдавливать их из фильмов мужа, как зубную пасту из тюбика. В конце концов вместо фильма получится один такой выдавленный тюбик. Нет, жена-актриса – сущий кошмар для мужа-режиссера!
Истинная правда и это…
Честно говоря, ответа на вопрос, который постоянно муссируется в мире кино, не знает никто. Не знала даже актриса, которая побывала женой не одного, а двух режиссеров!
* * *
Накануне наступления Нового, 1933 года в некоей московской семье – вроде бы самой обычной, муж, да жена, да крошечная дочка – настала такая напряженка, что хоть святых выноси.
Никаких святых, то есть икон, в доме (и не только в этом!), разумеется, не было, хотя бы потому, что здесь жили люди самой прогрессивной профессии. Супруги работали в кино. То есть семья была на самом деле не слишком-то обычная… Мужа звали Борис Барнет, он был знаменитый режиссер, к тому времени поставивший такие популярные фильмы, как «Окраина» и «У самого синего моря», ну а женой была известная актриса, можно сказать, кинозвезда Елена Кузьмина. Разумеется, она снималась во всех фильмах своего мужа, а, впрочем, была известна и до брака с ним благодаря фильмам «Новый Вавилон» Григория Козинцева и «Одна» Козинцева и Леонида Трауберга.
Барнет и Кузьмина поженились по великой любви совсем недавно. Однако сейчас, в предновогодье, ощущали одно и то же желание (ведь муж и жена – одна сатана): чтоб если не святых, то хоть кого-то из них, грешных, «вынесло» нынче из дому! Проще говоря, они отчаянно хотели встречать Новый год порознь, каждый в своей компании.
Какая компания будет у Барнета, Елена Кузьмина (домашние и друзья обычно звали ее Лёля или даже Лёлька), не знала и знать не хотела: одни только попытки размышлений на сей счет наполняли ее душу унынием и сожалением о напрасно начатой семейной жизни. А впрочем, она ничего не имела против того, чтобы хоть на праздничную ночь избавиться от неумолимого, сурового давления (прессинга, как выразились бы теперь) своего мужа, который неуклонно и неустанно, день за днем и ночь за ночью внушал жене, что она никакая не актриса, а вообще невесть что, сущее недоразумение. И снимается только потому, что повезло ей заарканить такого красавца, такого молодца, такого таланта и, можно сказать, гения, как Барнет, который слишком любит жену и не может ей отказать в требованиях роли, в то время как она, конечно, губит все его фильмы. А если даже и не губит, то запросто погубила бы, не будь он, Барнет, такой красавец, талант и молодец. Можно сказать, гений!
Лёля Кузьмина, которая никаких ролей у Барнета не требовала и еще помнила, что влюбился-то в нее Борис потому, что пленился ее талантом и, пожалуй, даже красотой (хотя бабушка в детстве и называла внученьку, сердечно любя ее, «бацагавс», что по-грузински означает «на гуся похожа», но все же сочетание русской и грузинской крови в жилах Елены Кузьминой не могло не дать очень даже симпатичного результата – и дало-таки его!), ужасно терялась, слушая его. И во время его патетических речей, произносимых весьма прочувствованно и выразительно (Барнет и сам был немножко актером, как и всякий режиссер), она даже не спорила, а смотрела в одну точку где-нибудь на стенке или на полу, словно там, в этой неприметной точке, невероятным образом сфокусировалась вся ее недолгая жизнь, такая обыкновенная до появления ФЭКСа и такая феерическая, такая невероятная – после…
Ох уж это магическое слово ФЭКС! 20-е годы были прославлены модой на самые немыслимые аббревиатуры от СССР, ВЛКСМ до ОГПУ и НКВД, а также какого-нибудь Охматмлада (что бы это значило?!). Но даже народ, здорово поднаторевший в расшифровке самых загадочных буквосочетаний, спотыкался на ФЭКСе. А между тем это означало Фабрика эксцентрики или Фабрика эксцентрического актера. Устроили свою мастерскую кино, сняв в Ленинграде полуразрушенный особнячок, два начинающих кинорежиссера, Григорий Козинцев и Леонид Трауберг. И пригласили прийти на отборочный тур всех, кто хотел бы стать актером.
Во все времена и во всех странах количество таких желающих превышало все разумные пределы. Немыслимый конкурс был в актерские учебные заведения, и очень много было в толпе, осадившей ФЭКС, тех, кто «отсеялся» при попытке поступить в более серьезные театральные и даже балетные школы. Народ в особнячок собрался с бору по сосенке и одет был соответственно: не стоит упоминать, что разнообразием туалетов в 1924 году не блистали! Однако девица в синем платье из тафты, в лакированных туфлях, с высоко взбитыми волосами и с маникюром выделялась не столько «изысканностью» наряда, сколько своей редкостной надменностью.
Наряд мама с квартирной хозяйкой собрали «из бабушкиного сундука», потратив на «модернизацию» несколько дней и ночей, однако надменность девицы проистекала отнюдь не из гордости своим туалетом. Она «делала лицо», чтобы не выглядеть жалко! Тафтяное платье коварно царапало шею, пальцы были изрезаны неумелой маникюршей (кто не испытал этого удовольствия и не знает, как долго пальцы потом болят, ничего не поймет, конечно!), а лаковые туфли жестоко жали ноги. Правда, в сумочке лежали тапки, но Лёля Кузьмина (это она была надменной девицей) решила надеть их только после того, как выйдет назад на улицу. Тапки были поношены для неприличия и никак не шли к тафтяному платью и высокой прическе (да, кстати: вдобавок ко всему Лёля ужасно боялась, что ее скользкие, тяжелые волосы возьмут да и рассыплются по плечам, поэтому и задирала нос, чтобы не потревожить прическу!). А уж экзамена-то она боялась чуть не до обморока! Она держалась из последних сил, когда ее наконец вызвали в комнату приемной комиссии.
