Летом стояла невыносимая жара. Из-за этого повсюду развелись тучи насекомых: оводы, слепни, комары и мухи, какая-то мелкая мошкара. Если надумаешь идти за хворостом в лес, или ягоду какую собрать, считай потом всю ночь от зуда проворочаешься. Ничего не помогает отпугнуть мошкару, ни гвоздичное масло на спирту, ни уксус на полыни. Разве что рыбий жир, но потом не отмоешься.
Из-за этого приходилось Аньке заворачиваться в тряпки и ходить как старая ведьма, но ей так даже больше нравилось. В такой одежде она чувствовала себя в безопасности, как будто невидимка. Путники не всматривались в черты лица или отводили глаза, а из-за тёмного цвета одежды Аньку почти не было видно в лесу.
Вчера мужики говорили, опять Степан со своим отрепьем заявился на село. Всех девок распугали, кто в подвале заночевал, а кто под сеном на чердаке. А несколько и вовсе в лес сбежали, в землянках прятаться. Деревенские их вырыли ещё в начале всей этой неразберихи с новой властью, для схрона еды и ценных вещей, у кого они остались конечно. Да только всё равно найдут. Скоро небось всей деревней в лес жить уйдут. Две недели как они тут околачиваются. Уже третий раз за последний год в их края заявляются.
Никак Стёпка со своими дружками не могут забыть своё залихватское и беспредельное прошлое у Лёньки Пантелеева[1]. Как того убили, так все как крысы разбежались по провинциям. А этих вообще в такую глушь занесло. Но говорят Стёпка чекистами завербован и катается круглый год по деревням и сёлам, в первую очередь, конечно, чтобы вычислять противников Советов, ну и по наводкам, в поисках старой белой гвардии. А уж грабежи и разбои это у них так, больше для души, чтобы старых навыков не потерять. Вот так быстро теперешняя власть «переобувается», то они особо опасные преступники рецидивисты, а то чекисты в фуражках. Скольким людям жизнь попортили, сколько домов разграбили. Девок насильничают, мужиков бьют толпой, свиней режут, лошадей угоняют. Какая-то вакханалия творится кругом. Сколько крови и слез… И не счесть. А им всё забава.
От всего происходящего у Аньки один ужас был в груди и страх. От этого точно средств никаких нет, а то она вся бы им обмазалась. Но спасение будет видимо не скоро. Это было то время, когда человек остаётся один. Один на всей Земле. Люди вроде бы сплачиваются в тяжёлое время, но в моменты опасности просыпалось в них что-то жуткое, нечеловеческое, и все понимали, что теперь каждый сам за себя.
Это было то время, когда «предать» могут твои маленькие дети за банку леденцов или коробку печенья. А новоиспечённая власть запросто может расстрелять из-за фантазии ребёнка. Да что и говорить если теперь и конфеты пропаганда. Вместо «Аскольда» везде «Потёмкин» и карамельные «Авроры». И нет уже цветных и ярких конфет, так нравившихся Аньке в детстве, теперь только одноцветные тусклые обёртки в грязно-серой бумаге. Везде идеология, даже цветные и нарядные фантики стали ненужной роскошью, которая напоминала о красивой жизни буржуазии.
Гражданская война… когда делят власть и деньги, а простой человек может спасаться только бегством. Или жить как зверь в лесу. Прятаться под землей и спать на сене. Или ещё хуже, поступиться со своей совестью, пойти на предательство и прислуживать убийцам. Вариантов много, но все они ломают человека. Кто пережил войну, не будет уже прежним, а животный ужас пропитывает всё тело человека и остается с ним до конца жизни. Они говорят, что борются с классом эксплуататоров, воевавшего против рабочих и крестьян. И как будто не видят, как стонут рабочие и крестьяне под этим новым рабским игом, только теперь уже большевиков. Все потеряли себя в надежде на скорое освобождение, но его видимо не предвидится. Как будто бы ночь воцарилась в России, и она становится ещё беспросветнее, а жизнь простых людей – ещё более тяжкой. Всех подавляют, и никто уже не верит в саму возможность правды и справедливости. Это была уже не жизнь, а выживание, тоскливое и безрадостное движение к концу.
Только об одном и думала Анька, хоть бы не тронули Алёшку и Прасковью Романовну. Анькин маленький сынок Алёшка был для неё единственным утешением в это время. Он не отходил от неё ни на шаг если она была дома, а только за порог ступит, так и он за ней следом. Но Анька Алёшку никуда не выпускает уже третий месяц, боится за него, да и за всю семью. Пусть он плачет и рвётся, она всё равно не пустит. Они с мамкой нарисовали Алёшке букварь, хоть какое-то развлечение и польза, а коли читать научится, то может выйдет из него думающий человек.
Книг теперь и не достать. Уж третий год как не могут разобрать какие буквари и учебники печатать. Новая власть всё никак не определится, где будет пропаганда Царской России, а где её нет. Пока они там в тяжелых раздумьях, как раз все дети и повырастают, если конечно смогут выжить в этой мясорубке.
В Анькиной голове только и были мысли, что про спасение, да про ужасы войны. Надо меньше за мужиками подслушивать. Меньше бы страху в голове было и не была бы такой рассеянной. Третий раз бельё поласкает, сколько воды извела. Опять таскать придется, мать увидит и опять заругает. Ну точно, идёт уже.
Из-за сарая показалась фигура, быстрым и лёгким шагом направлявшаяся к стирающей бельё Аньке. Только вблизи можно было понять, что идущая женщина была в годах: вокруг глаз была россыпь мелких морщин, свойственная для много улыбающихся людей и мудрый взгляд озорных васильковых глаз.
Прасковья Романовна всегда искала, что-то хорошее и положительное в любых ситуациях, поэтому почти всегда улыбалась или подшучивала над всеми. Одета она была в простое платье из ситца, а на голове был самотканый ярко-синий платок с примесью льна.
Пошив одежды в их семье в основном лежал на Прасковье Романовне, это была её вотчина. Хоть и трудная это была работа, всю семью обшивать, но ей нравилось, и Алёшка всегда помогал. Вся одежда и нижняя, и верхняя была из холста, но Прасковья Романовна его делала тонким, нарядным и красочным. Руки у неё в этом деле были золотыми. А так если и посмотреть, то и всех других делах тоже.
Ивану Кузьмичу с Игнатом на лето Прасковья Романовна пошила холщовые пиджаки, штаны, да рубахи-косоворотки. Даже сплела им красивые поясочки и кисеты с вышивкой для табака. Себе и Аньке нашила поневу да моркневые сарафаны для церкви. Только теперь и в церковь не сходишь. Так что теперь все наряды лежат до лучших времен в сундуке.
