В прошлом году я совершил модный по нынешним временам обмен со своим школьным приятелем. Мы с ним, в своё время, как говорится, «по совету друзей», решили не рисковать хранением денег в банке, а прикупили недвижимость за пределами родины, где цены, как нам казалось, на неё никогда не падают. Я купил себе квартирку в Лиепае, а он в Риге. И вот, после нескольких лет отдыха во время отпуска в своих новоприобретенных апартаментах, мы решили обновить ощущения, и в жарком июле он отправился отдыхать в мои апартаменты в переполненную туристами Лиепаю, на песчаный пляж и море, а я в его квартиру в вымершей в это время года Риге. Скромная трешка приятеля располагалась на последнем этаже старого дома восемнадцатого века в Вецриге. Забрав ключ у портье соседнего дома, я поднялся на этаж под крышей, и попал в квартиру друга. Но я, мои верные, надеюсь, читатели, собираюсь вам рассказать не о прелестях Риги, не о её ночной жизни, а о том, что меня с детства преследует маниакальная страсть к чердакам, где даже в наше время можно сделать удивительные открытия. Вот и здесь, открывая дверь в квартиру, я заметил небольшой лючок на потолке лестничной клетки. Меня тут же охватил такой зуд нетерпения, что едва бросив чемодан в прихожей, я сразу же стал инспектировать квартиру на предмет обнаружения стремянки, и через пять минут в закутке за дверью в маленький чуланчик искомый объект был найден. Я переоделся в тренировочный костюм, и не мешкая отправился в экспедицию под крышу старого рижского дома. Не буду Вам описывать грязь и хлам, что я там обнаружил, знатоки поймут, что это счастье для того, кто ищет, потому что означает, что детальной ревизии этого помещения никто не делал, лишь так, может и копались много лет назад в поисках чего-нибудь весомого и дорогого, да бросили. И вот, среди кучи старых газет, которые сами по себе тоже интересны, я нашел тетрадь в кожаном переплете с золотым обрезом, испещренную рукописным текстом, которую я прихватил с собой. Она была в довольно неплохом состоянии, записи были практически не тронуты временем, а ведь им было больше двухсот лет, так как в конце рукописи я нашел дату – 1800 год, и поэтому при чтении их я не испытывал большого затруднения, Записки эти были столь увлекательны, что вместо прогулок по Риге я провел свой отпуск за чтением жизнеописания одного курляндского монаха, волею судьбы оказавшегося в Риге. Поразмышляв, я пришел к выводу, что может быть содержание этой тетрадки будет интересно не только мне, но и вам, так что я предлагаю рассказ монаха вашему вниманию.
Разрешите представиться. Я – плод несдержанности преподобных отцов Целестинцев города «А» недалеко от Либавы1 в Курляндии. Я говорю о всех преподобных отцах, потому что все они без исключения похвалялись тем, что поучаствовали в моём зарождении. Но вы думаете, что сказав эти слова, я внезапно замолкну? Что эта тема для нас табу, что моё сердце забилось ещё сильнее от страха, из опасения, что меня упрекнут в том, что я собираюсь открыть вам неприглядные тайны Церкви? Ах! Преодолейте свою косность и откройте двери любопытству, которое, я уверен, не раз посещало вас и без моих нравоучений. Разве вас никогда не интересовала скрытая за мощными дверями монастырей жизнь монахов, не как монахов, а как мужчин, которыми они прежде всего являются по сути своей, по рождению? Раз они мужчины, значит у них сохранилась способность к распространению на Земле себе подобных. Да! Вы считаете, что им это не позволено? Как бы не так. Они прекрасно выполняют и эту обязанность, возложенную на них Прародителем!
Возможно, читатель, теперь вы с нетерпением ожидаете, что я начну своё повествование с подробного рассказа о моём рождении, но как бы вы не были рассержены, я не удовлетворю вашего интереса в этом повествовании… по крайней мере в начале его. Пока же считайте меня сыном одного курляндского крестьянина, которого я также долго считал моим отцом.
Атис, а именно так звали этого человека, был садовником загородного дома, который принадлежал целестинцам, в маленькой деревне в нескольких верстах от Либавы, а его жена, Агата, была выбрана ими, чтобы послужить мне кормилицей. Родной сын Агаты, которого она родила, умер в то же самое время, когда я увидел свет, и это событие помогло окутать покрывалом таинства мистерию моего рождения. Тайно похоронив сына садовника, я был положен на его место… деньги решают всё.
Я незаметно подрастал, всё своё беззаботное детство свято веря в то, что я сын садовника. Осмеливаюсь сказать, тем не менее, надеясь, что мне будет прощена эта маленькая черта тщеславия, что на мои склонности несомненно повлияли особенности моего рождения. Я не знаю, какое божественное влияние оказывают проповеди на самих монахов, но кажется, что ценность клобука и рясы передаётся всем, к кому они обращаются и кого они касаются. Живым доказательством тому была Агата. Это было наиболее бойкое, горячее существо женского пола, настоящая самка, каких я более никогда в своей жизни не встречал. Она была крупной, но аппетитной, лакомой, что называется, женщиной с маленькими черными глазами, курносым носом, живая, похотливая, и всегда одетая более дорого и нарядно, чем другие селянки. Это было превосходное существо для соития, но слишком превосходное для честного человека. Попробуйте теперь осудить монахов!
Что творилось, когда плутовка на людях появлялась в своём облегающем воскресном корсете, сжимающим её талию, поднимая две спелых, всегда загорелых на прибалтийском солнце груши на блюдо, и позволяя видеть два, всё время норовящих выскользнуть из блузки бордовых соска. Ах! Невозможно описать, что я чувствовал в этот момент… но если бы я не был ее сыном, я охотно бы описал вам их качества.
У меня рано проявилась склонность, некая предрасположенность к женской половине человечества. Управляемый только своими инстинктами, я не мог пройти мимо девушки, не обняв её, не мог прогуливаться рядом с ней, не взяв её за руку, или любое другое место, которое она мне позволяла приласкать. И хотя я не знал, правильно ли то, что я делаю, моё сердце мне говорило, что я на верном пути и не стоит останавливаться на этой приятной дороге.
Однажды, когда все думали, что я провожу день в школе, я остался в своём маленьком убежище, в своей комнатке, возлежа на кровати, которую лишь простая лёгкая перегородка отделяла от комнаты Атиса, постель которого находилась точно напротив моей. Я спал, истомлённый крайней жарой. Дело происходило в середине лета, и внезапно я был разбужен от сильных сотрясений, буквально раскачивающих перегородку между комнатами. Я не знал, что и подумать об этом шуме, но он лишь удваивался. Прислушавшись, я услышал взволнованные и дрожащие звуки, бессвязные и плохо соединённые слова. «Ах! Тише, моя дорогая Агата, не нужно столь быстро! Ах! Плутовка! Ты меня уморишь своим сладострастием, о Боже, я умираю от наслаждения…! Быстрее… О! Я кончаю… Давай ещё быстрее… Ах! Я умираю…!»
