Жил-был дом. Стоял он вдали от больших проспектов среди уставших от летнего зноя акаций и расплывшегося, словно чернильная клякса в школьной тетради асфальта. Дом был так стар, что, казалось, прогибался от каждого дуновения горячего южного ветра.
В когда-то шумном и многоквартирном теперь проживали, а, вернее, доживали последние дни всего несколько семей. К счастью, никто из них не собирался отходить в мир иной, а лишь переезжать в новые квартиры. Умирал сам дом – ветхий, как Завет, пропитанный историями своих бывших обитателей, словно торт Наполеон кремом, взбитым на свежих сливках, купленных у известной всему городу молочницы.
Вы будете смеяться, но «Привоз» был тоже рядом – в пяти кварталах от дома. Правда, обитатели «клоповника» не имели привычки на него ходить. Они туда ездили.
Для этого нужно было пройти вверх до Старопортофранковской и дождаться трамвая. Трамваев было два. Вернее, их было гораздо больше, но все они имели только два номера – «5» и «28». Отстояв на остановке привычные 20 минут, растолкав спелых, как фонтанские помидоры, молодух и наглых, как швейная машинка «Зингер» старушек, искатели приключений могли почувствовать себя настоящими пассажирами. Причем, с полным комплектом ингредиентов – отдавленными ногами, мозолями на ребрах, но с проездными билетами, купленными у царящей над всем этим миром кондукторши. Она сидела на специальном, поднятом вверх сиденье в конце вагона и контролировала все происходящее на территории вверенного ей вагона. Именно от нее зависела безмятежная жизнь путешественников в течении всех трех остановок отделяющих счастливых обитателей ближней Молдаванки от вожделенного «Привоза». Она сидела, как наседка, присматривая за курчатами, как в этих краях привыкли называть бройлеров, и вычисляла в толпе знакомых карманников. Когда ее зоркий взгляд вычислял до боли знакомую физиономию с ангельским выражением на всю морду, она нажимала рычаг за спиной. Трамвай с диким скрежетом тормозил, двери открывались и обезвреженный щипач покидал вагон.
Непонятными оставались две вещи – уходил он с добычей или нет, и было это спасение от него пассажиров или совсем наоборот, его от сильно разгневанных жертв. Впрочем, никто особо не возмущался – все понимали, что и зоркая контролерша, и выставленный из вагона босяк лишь выполняют свою обычную повседневную работу.
Кстати, молодухи всегда пахли… чаем. Видимо, едва вынесенный с находящейся там же чаеразвесочной фабрики чай от соприкосновения с пылкими телами успевал завариваться еще до того, как попадал к перекупщикам с «Привоза». Выносился он обычно в бюстгальтерах, или, как тогда говорили, «на грудях» (с ударением на втором слоге). Говорят, запах чая на телах девчат оставался ещё долго, чем и выделял их из толпы пропахших кровью работниц мясокомбината и пышущих творогом барышень молзавода № 1. Следует отметить, что мужчины часто разочаровывались уже при первом серьезном свидании, ибо размер бюстгальтера не всегда соответствовал вложенным в него естественным прелестям.
Но вернемся к нашему дому, волею времени зависшему между жизнью и смертью, но по привычке прочно удерживающему самых верных своих жильцов.
Фамилия Биберман была широко известна в Одессе щедрым разнообразием талантов своих многочисленных представителей, невероятным трудолюбием и предельно трепетным отношением к своему делу. За более чем столетнюю историю пребывания в городе, Биберманы торговали контрабандной мануфактурой, лечили хронический геморрой, учили латыни гимназистов, взывали к богу с кафедры синагоги Бродского и даже под псевдонимом Майоров возглавляли Губком ВКП (б). Их неоднократно награждали, благодарили, судили и выпускали, а упомянутого выше Бибермана-Майорова даже избрали в члены Политбюро и расстреляли у одной стены с выдающимися деятелями партии и правительства. Таким образом, биржевые ведомости, справочник врача-проктолога, тора и уголовный кодекс членам семьи Биберман были одинаково не чужды.
Семён Моисеевич Биберман, в отличие от своих знаменитых предков, не знал латыни, игнорировал геморрой, путал заповеди Моисея и не стремился в члены Политбюро. В общем, был нормальным советским человеком, честно работающим на благо любимой Родины и тихо подрабатывающим на самого себя. Дядя Сеня в свои 68 лет бегал трусцой от инфаркта, судился с ЖЭКом и клёпал на кухне американские джинсы «Леви Страус». Этот «Страус» действительно был левым, являлся плодом совместно производства дяди Сени, Шурика и Фиры Марковны и зиждился на поставках фирменных комплектующих материалов славными китобоями орденоносной флотилии «Слава», небольшие китобойные судёнышки которой могли прыгать через льдины, находится в океане больше года и прятать за своими переборками тонны высококачественной и чрезвычайно необходимой контрабанды.
В своё время кутюрье Биберман считался непревзойдённым художником крупных форм. Видные мужчины, рубенсовские женщины и упитанные отпрыски приличных фамилий, чьи габариты перевалили далеко за 60-й размер 2, 3, 4 и даже 5 роста стояли к дяде Сене в очереди, в надежде прикрыть свою необъятную плоть. Дядя Сеня старался помочь всем, работал в две смены и даже брал работу на дом, что легло в основу чрезвычайно громкого уголовного дела, в котором принимали посильное участие не только коллеги по ателье высшего разряда «Белая акация», но и 325 бывших клиентов, пришедших на суд в добротных костюмах незаконного пошива «а-ля Биберман». Общими усилиями прокурора, защитника и свидетелей суд всё расставил по своим местам – коллеги по ремеслу застрочили на швейных машинках с удержанием 30 % от настроченного, оформившие явку с повинной свидетели разошлись по домам с позором, а бывший ударник труда Биберман гордо направился в места не столь отдалённые, сколь недоступные осваивать новый крой телогреек ватных ГОСТ 56432-64. Восьми лет вычеркнутых из сознательной жизни мастера вполне хватило на переосмысление всей последующей биографии гражданина Бибермана. Дядя Сеня больше не рвал пуп на казённой работе, а старался незаметно шить на дому, тем более что старая клиентура медленно сползалась к нему со всего города, стыдясь своего предательства и на чем свет вспоминая ловкого прокурора, преступным путём сфабриковавшего злополучную явку с повинной. Так продолжалось около десяти лет, пока светлый луч перестройки не озарил невзрачные строения ближней Молдаванки с покосившимися стенами, протекающими крышами и вечно забитой канализацией. Нечто подобное старожилы уже наблюдали в 17 году, только без митингов, субботников и взятия пьяными матросами центрального телеграфа.
