А ведь мне до пенсии уже чуть меньше года. Стало быть, это моё последнее дело? Смешно. То есть, как раз банально. Так и знал, что закончу на чем-нибудь в этом роде. Было время, казалось, вот завтра начнется, наконец, что-то стоящее, настоящее… Что же, в конечном счете, привык к рутинной, бесцветной жизни, да и к собственной бездарности, оказывается, можно. Занимаюсь всякой мелочевкой, ерундой и, в принципе, должен радоваться, что вообще востребован. Но я не радуюсь. По причине дурного характера, видимо.
Вот весь мой итог – я консультант экспертного совета, в чьих консультациях наши высокие эксперты, разумеется, не нуждаются, но на всякий случай, мало ли что, раз уж этого требует форма…
Если б это сознание своей неудавшейся жизни было источником сладости, что вроде как мне причитается здесь, или хотя бы основанием интереса к собственной персоне. Но нет же, нет. Теперь уже нет, если честно. То есть, я себя самого извожу теперь, вгрызаюсь в собственные кишки вообще задаром?
Передо мной все тот же Джон Гордон в который раз пытается достучаться до меня, возмущен моей тупостью, сдерживается в интересах дела.
– Все, что вы рассказали, мистер Гордон, – улыбаюсь я, мне отчасти приятно, что его раздражает моя улыбка, – полностью подтверждается архивными материалами. Действительно, триста лет назад вы стартовали в составе экипажа звездолета «Возничий» под командованием Марка Кегерна.
– Десятого марта две тысячи двухсотого года, – кивает Гордон.
Эту фразу в моем кабинете он повторял, наверное, сотню раз. И сами доказательства правдивости его слов теперь уже стали для него источником безнадежности. Доказательства при всей их очевидности ничего не меняли. Но в его голосе злость, а не безнадежность. И это меня раздражает.
– В составе экипажа также находилась Стоя Лоренс – биолог, генетик, бортовой врач. – Все-таки иногда неплохо чувствовать себя винтиком бюрократической машины.
При упоминании о Стое Гордон становится напряженным.
– Нас всего было трое, хотя первоначально планировалось шестеро. – Гордон говорит торопливо. Ему хочется побыстрее перескочить через дурную бесконечность протокола и начать наконец разговор со мной как с человеком.
– Это тоже подтверждается архивными данными, – я не тороплюсь становиться человеком, – но…
– Мистер Томпсон! – срывается Гордон. – Мы уже в сотый раз, наверное, доходим до этого вашего «но» и дальше начинается полный бред.
– Просто каждый раз вы перестаете меня слушать. – Я улыбаюсь усталой, не без претензий на мудрость улыбкой.
– С меня хватит! – Гордон ударяет ладонью по моему столу, вскакивает. Затем заставляет себя снова сесть. – Хорошо, Томпсон, давайте по пунктам. Что из всего рассказанного мною вызывает недоверие у членов этого вашего экспертного совета? Что?!
Кажется, Гордон прав. Это действительно дурная бесконечность и я здесь заложник. И не денешься никуда.
– То, что все это именно рассказано вами, и только. – Я говорю нарочито, можно сказать, демонстративно спокойно. – Как вы не понимаете? Неужели в ваше время, триста лет назад вам бы поверили на слово?
– В мое время? – Гордон задумался. – Я не мог бы уйти отсюда по своей воле до окончания расследования.
– А сейчас, пожалуйста. – Я указал на дверь все же несколько театрально. – Как-никак очевидный прогресс в смысле гуманности, и вообще. Согласитесь. Но вы же вот не уйдете.
– Получается, да. – Пожал своими острыми плечами Гордон.
– Ну конечно, вам же там открылось что-то такое насчет «истины» и «счастья».
– Послушайте, Томпсон! – он опять начинает клокотать. – Вы же умышленно искажаете мои слова. Я хочу, говорить с кем-нибудь из экспертов напрямую.
– Я бы тоже этого хотел и не меньше вашего.
У меня получилось просто. Его реакция на вырвавшуюся простоту? Он надеется, что вот, наконец-то начнется «по-человечески»? Я впервые почувствовал презрение к нему. До этого, весь этот месяц были злость, все то же раздражение, усталость, порой восхищение им как достойным противником. Был даже страх перед этими его бесконечными мистификациями, что мне не по зубам, я понимал. Но вот презрение? Хорошее чувство, дает свободу от ситуации. Жаль только, что оно у меня получается какое-то мелкое, гаденькое, но уж какое есть.
– Давайте так, Гордон, – начал я, – еще раз, не важно, по счету который, и всё сначала. Только теперь я буду говорить за вас, как я вас понял, а вы станете задавать вопросы.
– Вы так хотите, чтобы я влез в вашу шкуру, – усмехнулся Гордон, – проникся сочувствием ко всем вашим мукам со мной?
Я, пожалуй, поторопился со своим презрением.
– Приберегите-ка это для психолога, Гордон. Он у вас по графику, насколько я помню, завтра.
Кажется, я перебарщиваю с демонстрацией невозмутимости, и Гордон видит это.
– Итак, триста лет назад Джон Гордон принял участие в экспедиции, которая тогда считалась эпохальной.
– Она и была такой, – боль в голосе Гордона.
– Мы же договорились, что вы будете только спрашивать.
– В чем ее уникальность? – уныло спросил Гордон.
– Впервые полет на такое, превышающее продолжительность человеческой жизни расстояние.
– Благодаря чему это стало возможно? – Гордон, судя по всему, не верил не то что в успех, хоть в какую-то целесообразность этой моей затеи.
– Астронавты погружаются в такой своего рода анабиоз, при котором чрезвычайно замедляется старение организма. Так за первые сто лет полета Гордон постарел всего-то на полтора года.
– Почему старение вообще не сведено к нулю? – Гордон добросовестно отбывал свой номер. – Это же сделало бы возможности человека в дальнем космосе безграничными.
– Анабиоз такого уровня обернулся бы распадом нейронных связей. А это значит, при возвращении к жизни не только память, но и сама личность не была бы восстановлена. В лучшем случае мы получили бы тридцатилетних астронавтов с девственно чистым мозгом новорожденного.
– А в худшем?
– Об этом позже, – обрываю я – За полгода до цели астронавтов выводят из анабиоза. Этого срока достаточно, чтобы адаптироваться … к жизни.
– Эти полгода были адом, – буркнул Гордон.
– На сегодняшний день паспортный возраст Джона Гордона триста сорок лет при реальном биологическом сорок или же сорок с хвостиком.
– Почему путешествуя в звездном скоплении, экипаж «Возничего» не соизволил послать ни одной радиограммы? – перебил меня Гордон.
– Это скопление… э… как оказалось, в его глубине искажено не только пространство, но и время. Это ловушка для времени, временная петля, если говорить языком аналогий.
– Мы слишком поздно поняли это, – вклинился было Гордон.
– Все радиограммы с корабля до сих пор идут к Земле, но по этой петле, в том, отличном от нашего, времени. По расчетам самого Кегерна они дойдут до нас лет этак через восемьсот.
