«Это же надо, взять и оставить респектабельный Санкт-Петербург, только-только обретший покой и согласие, и уехать в дикие края! Покинуть светские салоны, прекрасных дам, просвещенных друзей и библиотеки, уйти из-под защиты грозного Сената, гвардейских полков и гарнизонной стражи. И сделать это не когда-нибудь, а в 1778 году! Взять и отправиться на край света, где еще недавно безраздельно властвовали разбойники и вольные казаки, беглые крестьяне и беспощадные башкиры и калмыки и прочее бунтарское отродье. Отправиться на земли, всего пять лет назад обильно политые кровью, а ныне щедро усеянные костями защитников порядка и проклятых бунтовщиков.
Тем не менее все было именно так. На свой страх и риск Иван Иванович Протопопов, небогатый, но знатный дворянин, поручик в отставке, известный в широких петербургских кругах стихотворец и беллетрист, отправился в это опасное путешествие. Старая тетка-помещица, бездетная петербуржская матрона, души не чаявшая в племяннике, умоляла его: «Иванушка! Свет мой Иван Иваныч! Голубчик! Окстись Христа ради! Не губи душу свою понапрасну! К зверям ведь собрался! К нелюдям! Не пущу родимого!»
Но что может помешать храброму путешественнику? Да еще военному? Кто и саблей владеет, и пистолетами, и даже кулачным боем? К тому же которому исполнилось тридцать три года? Должен и обязан был он в этот срок, Господу нашему отмеренный, совершить что-то важное и нужное. Судьбоносное. И отважный Протопопов Иван, под плач домашних и вой старой прислуги, взяв перепуганного до смерти слугу, попрощавшегося с жизнью, отправился к нелюдям.
Дорога его лежала по тем юго-восточным землям Российской империи, где совсем недавно прокатилось страшной грозой восстание Емельяна Пугачева. Оно охватило всю Яицкую сторону от Уральских гор до Каспия, обширную Среднюю Волгу, вспыхнувшую неистовыми побоищами и пожарами, и разнеслось далеко по разным пределам, от Астрахани до самого Нижнего Новгорода. Всюду на этих просторах бунтовщики брали штурмом царские крепости – большие и малые, жгли помещичьи усадьбы; лиходеи поголовно вырезали дворян, не жалея стариков, женщин и детей, верную прислугу, чиновников, священников, плененных офицеров и солдат; висели они как груши на деревах, качались на всех перекладинах.
Как известно, треклятый казак Емелька выдавал себя за убиенного императора Петра Третьего, оттого разбешенные низы – рядовое казачество, дикие степняки и доверчивый черный люд, – напившись крови, знали, что делают они святое дело, и целились уже на сам Санкт-Петербург. На оплот государства Российского, где в те дни в Зимнем дворце в ужасе трепетала Екатерина Вторая, а с ней и весь императорский двор. Вот кому не было бы пощады!
Но не вышло у бунтарей. Господь не позволил. Храбрые и жестокие русские полководцы разбили в конечном итоге бунтарское войско, привезли в столицу и казнили самого Емельку и сподручных его, и кое-как наладился мир, оставив только страшный шрам – и на теле самой империи, и в памяти русских людей.
Но крепостной народ, еще недавно расправивший плечи, почуяв и силу свою, и волю к победе, лишь затаился. Тем паче, что многие говорили: жив их народный царь, жив! И вернется он однажды! И тогда уже ни к кому не будет жалости, и доведут они свое правое дело до конца.
Оттого и непонятно, и душа трепещет от мысли, как же решился Иван Иванович Протопопов отправиться в столь опасную дорогу. А все потому, что он, путешественник и литератор, утвердился в мысли написать историю Пугачевского восстания, пройтись по тем дорожкам, по которым ходил великий казацкий бунтарь, где неистово колобродил; решил своими глазами увидеть ту ширь и вольность, что вдохновили казачьего атамана на великой и страшный поход…»
Бодрый помещик в парчовом халате, с прочной седой шевелюрой и залихватски подкрученными белыми усами, сидевший за английским бюро, увлеченно скрипел гусиным пером. Он то и дело направлял его конец в чернильницу и недовольно выдохнул, когда перо его треснуло и поставило кляксу. Сломанное орудие производства он бросил в одну коробку, а из другой вытащил новое, прихватил канцелярский ножик и умело заточил перо. Сделав это, он взял и заранее набитую турецкую трубку с длинным мундштуком, щелкнул огнивом разок, другой и с выражением легкого блаженства на лице закурил. Дым потек вверх по его усам и седым бровям, а перед глазами провинциального аристократа поплыли видения давно минувших лет. Он даже зажмурился, вспоминая былое.
На стене, над ореховым бюро, висел портрет императора Александра Второго в широкой раме. Хорош был император при параде, написанный изгнанным из Академии художеств за пьянство одаренным студентом, промышлявшим такими вот заказами. Весело смотрел синими глазами император, с которым помещику довелось пройти по всем европейским маршрутам недавней войны с Наполеоном и остановиться в самом Париже…
Трубка была выкурена, пожилой дворянин взял новое перо, обмакнул его в чернильницу и продолжил писать:
«Ехал Протопопов только днем, да по тем дорогам, что выбирали осторожные чиновники и отважные вестовые, где тут и там стояли восстановленные крепостицы и отряды служилых казаков скорыми разъездами следили за порядком.
И таким вот образом занесло Протопопова поначалу в городок-крепость Царев, что стоял на Волге, на излучине; напротив Девьих гор. Городок, еще недавно прогнав дворян, сам открыл ворота Пугачеву, потому и был помилован бунтовщиками, а позже оказался ненавидим в столице и практически забыт. Слуга Ивана Ивановича занемог животом от страху, и Протопопов оставил хворого зайца в Цареве лечиться, а сам отправился на далекие и дикие степные окраины, где жили татары, мордва, калмыки и другие дичайшие племена, о которых только предстояло написать пытливым этнографам. А вот русских деревень там почти и не было вовсе.
Въезжая в те края, где хозяйничали калмыки, Протопопов Иван был вынужден искать стол и ночлег. Голод-изверг томил путешественника, голову кружил, усталость морила. Но ему повезло – на дороге оказался постоялый двор. Тут и решил заночевать Протопопов.
Придорожную гостиницу держала еще молодая смуглая хозяйка с намешанными степными кровями – оттого блистала она яркой азиатской красотой. В цветастом наряде, с бусами из яшмы по шее и браслетами на запястьях, она сразу магнитом приковала к себе внимание путешественника. Да и хозяйка щурила и без того раскосые глаза на залетного мужчину в мундире, при сабле и пистолетах. Шикнув на прислугу, она сама взялась его обслужить.
– Из каких краев, красавец-барин? – спросила она, поднося ему на широком деревянном подносе густой калмыцкий суп махан из баранины, от которого так и валил пар, горячие блины с мясом только что со сковороды, хлеб и творожные лепешки с повидлом.
