Палата была рассчитана на семь человек. Три кровати стояли спинками к стене параллельно друг к другу слева, три таким же образом – справа, седьмое койко-место растянулось вдоль белой стены, перпендикулярно соседкам.
Лиза заняла самую дальнюю от двери кровать. Разложила вещи в больничную тумбочку: кружка с ложкой наверху, зубная щетка и паста – на полочку ниже, за хлипкой дверцей – печенье, яблоки и сменное белье в отдельном пакетике.
– Кто придумал, что в больницу надо ложиться в этих цветастых халатах? – задумалась Лиза, поправляя на себе зеленое одеяние с красными лилиями.
И невольно улыбнулась. Как только она узнала, что в гинекологии ей придется провести несколько дней, решила купить себе «что-то поприличнее». Лиза сама пошла в магазин и из нескольких вариантов выбрала вот этот. Она не представляла, какой халат приличествует ее ситуации.
Лизина рука ненадолго задержалась на округлившемся животе: она аккуратно нащупала его под тканью дикой расцветки, и словно обжегшись, отдёрнула ее. Села на кровать, поджав ноги, открыла на середине книгу Лукьяненко. И до обеда от чтения отрывалась лишь на пару секунд, чтобы поздороваться с соседками, которые стали занимать места на койках.
Девочкам в палате предстояло провести несколько часов. Понедельник в гинекологическом отделении районной больницы был днем абортов. Женщины приходили, бросали пожитки, ждали вызова в процедурную, болтая между собой. Никто не заламывал рук, не рыдал, не охал. Лизе иногда казалось, что вместе с девчонками (так по умолчанию принято называть друг друга у женщин, если они оказываются объединены одной идеей или проблемой) она ждет очереди на какое-нибудь банальное физиолечение. Но как только праздные, они же спасительные, разговоры прерывались, в палате повисала тяжелая тишина.
После аборта медсестры с санитарками приволакивали женщин обратно: отходить от наркоза. Бледные пациентки шли на полусогнутых, шаркая тапочками, стараясь удержать между ног прокладку с горячей густой алой кровью. Словно кули с мукой они падали на кровати, постанывали или молча оторачивались к стене, утыкаясь взглядом в безжалостно-белые больничные стены.
Четверо Лизиных соседок прошли эту процедуру. И, отойдя от наркоза, одна из них спросила у Лизы, вновь погруженной в чтение:
– А ты разве не на аборт?
Лиза крепче вцепилась в книгу. Соседка смотрела вопросительно, ожидая ответа.
– Нет, не на аборт… – выдавила Лиза.
– Ты чо? Разве не видишь, какой большой живот. На сохранение? – подключилась к разговору яркая брюнетка. Она бойчее остальных держалась до процедуры, зато наркоз дался ей тяжелее, чем другим.
– Нет, не на сохранение, – ответила Лиза и перевернула страницу. Главный герой попал в двадцать четвертый по счету мир, и ей словно не терпелось узнать, что автор придумал еще интересного. Чтобы спастись от высоты белых больничных потолков, утомительных разговоров, Лиза готова была нырнуть в неизведанное с главным героем или даже вместо него. Потому что неизвестность, ожидающая ее за дверьми кабинета, откуда возвращались девочки, была куда страшнее.
Обе соседки переглянулись, но расспросы прекратили.
– У меня прерывание беременности…Это, когда на позднем сроке. Говорят, это как роды. Я не знаю. Я не сама… По медицинским показаниям, – выпалила вдруг Лиза.
В палате стало невыносимо тихо. За окном надрывалось лето: слышались голоса людей, смех детей с ближайшей площадки, звуки машин. До Лизы они доносились словно из другого мира, из параллельного измерения, придуманного Лукьяненко. В ее реальности звенела тишина, та, что сдавливает горло, и ты боишься глотнуть комок, ставший поперек, потому что будет слишком громко. И ты выдашь себя. Свое беспредельное отчаяние.
Женщины прятали глаза, силясь подобрать нужные слова, от бесполезных потуг тишина еще больше уплотнялась и давила. Лизе захотелось зажмуриться и убежать. В этот момент дверь распахнулась, и санитарки ввели очередную, последнюю на этот понедельник женщину после аборта.
