Дом в Ипёкшино, принадлежавший знакомым знакомых, мне показали поздней осенью, задолго до того, как я решил в нем поселиться. В Подмосковье я намеревался пожить какое-то время. После долгих лет жизни за границей решение казалось непростым. От русского быта, а тем более от загородного, подмосковного, отвыкнуть проще простого, труднее привыкать к этому заново. Отдаленность от всего привычного, извечные трудности с покупками, необходимость заниматься хозяйством, – всё это и не старо и не ново. Жизнь в Подмосковье за годы вряд ли сильно изменилась. Обычный образ жизни мне предстояло променять на одни голые планы. К тому же и планы у меня пока были расплывчатые, самые расплывчатые за всю мою жизнь.
В доме не жили уже больше года. И хотя коттедж, возведенный как готовый сруб, не выглядел запущенным, нежилым, обстановка производила впечатление наспех законсервированного семейного благополучия. Так бывает с дачами при разводах, когда собственность не успели поделить, а о вчерашнем благополучии заботиться уже нет смысла. Да и как поделить прошлое?
Однако не могло не подкупать и доброе, бескорыстное отношение хозяев к моим нуждам. Загородные дома писателям предоставляют в пользование до сих пор. Хозяин дома уверял меня, что я смогу жить в Ипёкшине столько, сколько будет нужно. Жена его, уже бывшая, добивалась продажи общей недвижимости. Но на поиски нужного покупателя мог уйти и год, и больше. На меня возлагались только расходы «по счетчику». Я чувствовал себя баловнем судьбы, везучим мегаломаном, которому верят на слово…
И вот настал день, уже под конец зимы, когда я выбрался из такси перед воротами нового пристанища, давно не открывавшимися из-за сугробов. Было около десяти вечера. Давно стемнело. Стоял мороз. В свете фонаря мельтешил мелкий снег. Темневшие над оградами запертые коттеджи выглядели неожиданно сиротливо, в свой первый визит я даже не обратил на всё это внимания. Свет теплился лишь в двух-трех окнах на весь дачный поселок.
От тишины закладывало уши. В такую зиму я не попадал много лет. И еще не вставив ключ в замочную скважину, я вдруг спросил себя, не здесь ли конец моей прежней жизни…
* * *
С утра я опять не мог отойти от окна. Зимний пейзаж так и напоминал брейгелевский. Над кромкой далекого леса небо подпирала очередная гора облаков. От нещадной белизны снега и клубившихся в ясном небе облаков резало глаза.
Так и пролетел первый день. Я осматривал большой холодный дом, хозяйство, сходил на станцию за покупками. Смеркалось неожиданно рано. Окна в нижней гостиной-столовой, где имелся еще один выход в заснеженный сад, смотрели на запад. За крышами соседних домов с другой стороны пруда, который выдавал себя под снегом округлой впадиной, мутновато просматривался яркий солнечный диск. На закате солнце еще раз озарило округу, и теплый свет с оттенками топленого масла заполнил посеревшие комнаты. Мир на глазах стал таять в синеве.
Простой ужин я унес в верхнюю гостиную с телевизором и при свете настольных ламп и уличных фонарей смотрел новости. Внешний мир был тут как тут. И неминуемо заявлял о своих правах. Не умолкали дискуссии о Фукусиме. Бравые русские эмигрантки, повыходившие замуж за местных самураев, наперебой уверяли, что покидать свои дома и не думают, хотя давно пора было согласиться на эвакуацию, чтобы уберечь детишек от растущей радиации. Однако соседи, японцы, да и свои мужья, не того, мол, оказались десятка. Не бегут здесь от стихии куда глаза глядят… В Афганистане – очередной кирдык. В центре Кабула от самодельного взрывного устройства пострадало двадцать человек, среди них сотрудники ООН. На том же канале обещали показать какую-то помпезную тусовку, с шумом прошедшую в Лондоне день назад. Юбилей Горбачева. Почему юбилей бывшего генсека справляли в Лондоне, понять было трудно.
* * *
Белесая, как кукла, купленная на день рождения, с прилипшей к губам улыбкой, наряженная и прилежная, – Шэрон Стоун, поводила своим давно не девичьим станом, словно пытаясь выпутаться из сетей соблазна, и не могла не прельщать, не могла не оставаться собой даже в такой момент, позируя перед людным залом, который ломился от таких же, как она, знаменитостей.
Вести вечер ей помогал напарник, томный и щекастый тип с миной врожденного добряка, какие бывают у клоунов, – тоже актер кино и тоже голливудского. И он-то вызывал больше доверия, пиарщик знал, что творит. Заигрывая друг с другом, как любовники, впервые появившиеся вместе на публике, парочка умело подогревала атмосферу. Но зал действительно переполняли одни кинозвезды. Это выглядело и неожиданно, и странно. С чего это кинозвезды решили чествовать последнего советского генсека, словно престарелого Чаплина или Хичкока?
С приходом к власти «юбиляра» я и покинул нашу общую с ним родину. Сегодня, годы спустя, его и вправду легче было принять за артиста, загримированного под Горбачева, настолько бедняга изменился – покрупнел, опух, да и в общем сдал. Опознавание упрощала и блямба на голове. На лице юбиляра ни улыбки, ни тени радости, ну хоть бы из вежливости. С какой всё же стати происходит это в лондонском Альберт-Холле? Почему с таким размахом? При чем здесь Голливуд и кинозвезды? В сподручные подвизался даже Стинг, которого одарили возможностью поприветствовать генсека по прямой трансляции. При чем здесь рок-музыка и «скорпионы», престарелые дядьки в садомазохистских нарядах, распевающие сингл не из слов, а из лозунгов, до идиотизма сентиментальных, непереводимо-глупых? Подавался же этот музон под предлогом, что такие вот «хиты» и были в ходу в те годы. И вообще, хит не хит, а Берлинская стена так, дескать, и мозолила бы всем глаза, еще и сегодня, разделяя весь мир на правильный и неправильный, если бы не наш достопочтенный юбиляр.
Опухший соплеменник вызывал жалость. Этакий простолюдин, купившийся на барскую милость и тем самым всех своих сородичей поставивший в один с собою ряд. Я боролся с чувством какого-то внутреннего хаоса. Что еще можно от этого испытывать?
Перед художествами реального мира блекнет всё. Какое место литературе, тексту – вроде того, что сейчас перед глазами читателя, – отводится в мире кривых зеркал? Не безрассудство ли верить в права очередного меньшинства лишь потому, что сам к нему принадлежишь? И почему это меньшинство должно вызывать к себе более уважительное отношение, чем какое-нибудь другое сообщество – например, людей с нетрадиционной ориентацией?
Не досмотрев мистерии до конца, я пошел копаться в книгах: хотелось выбрать что-нибудь на ночь, чтобы не уснуть с отравой на душе. И я сразу же остановился на стареньком томике прозы Хемингуэя с его «Фиестой», – таких книг я не открывал много лет.
