Пролог
Задай кто-нибудь вопрос: как же все вышло, и почему упорядоченная и стабильная жизнь покатилась в тартарары, он бы не нашел ответа. А спроси любопытствующий, есть ли какая-то точка отчета, когда все началось, мужчина, что нервно топтался рядом с запертой дверью казенного кабинета, дал бы утвердительный ответ. А потом, засомневавшись, уточнил…
…Нет-нет, все началось гораздо раньше. И если бы была возможность отмотать жизнь назад, я никогда бы не поступил подобным образом. Не пошел на встречу, не стал общаться с этими людьми и никогда никого бы не обидел.
Пока дверь оставалась закрытой, у него было время на отступление и обдумывание. Но если она откроется – всему конец. Спастись не удастся. Дверь – это логово людоеда, зайдешь, и тебя скушают с потрохами, покрошат косточки в пыль и употребят без остатка. Мир не содрогнется, никто не вспомнит, что он вообще жил, хотя внешне в двери не было ничего страшного. Обычная обшарпанная дверь в казенном коридоре казенного учреждения, с выкрашенными до половины в синий цвет стенами. На части покраски штукатурка давно облупилась, оставляя выщербленные, словно гнилые зубы, проплешины. На потолке – стандартные лампы дневного света, та, что посередине коридора мигает, отчего у посетителей нервически дергается глаз. А, может, это сделано специально, чтобы нагнать жути, и потому обычный коридор, кажется пропитанным отчаянием и безнадегой, сворачивающей кровь, даже если за вами не числилось никаких грешков.
Мужчина не был в себе настолько уверен, оттого, каждый раз, когда в коридоре раздавались шаги, нервно вздрагивал, чувствуя холодок ниже затылка и покалывание во вставших дыбом волосках на руках.
Когда все началось? Где оно: то самое «жили-были» в истории, что привела его к этой двери?
Жили-были пятеро друзей, которые в один прекрасный день перестали дружить, и случилось это не просто так, а потому что за светлыми чистыми лицами скрывалась мрачная тайна, что привела их, мрачных и насупленных, к долгим объяснениям и оправданиям, которым все поверили, не подумав, насколько убедительно могут врать люди их возраста, если им есть что скрывать. Тогда они, сурово глядя друг на друга и отчаянно труся в душе, принесли свою клятву, скованные, скорее, страхом разоблачения, иначе не было бы никакого потом. И никто из них бы не помнил, какой сырой и вязкой была земля, осыпающаяся под тонкими пальцами.
Пройдут годы, и они будут думать, что история закончилась. Клятва в вечной дружбе на крови, принесенная ими на смех, при помощи ножика, давно себя изжила и была позабыта, потому что не существует никакой вечной дружбы, армейского, школьного или студенческого братства. Действительность выталкивает романтические элементы былого с холодной безжалостностью. Да и сами они не стремились к продолжению, отстраняясь друг от друга. Похороненная история никого из них не тревожила, и была благополучно похоронена под градом забот. Временами, с пугающей ясностью каждый из них воскрешал в памяти события тех дней, ощущая вязкую глину на своих руках, и отгонял усилием воли. Никакого «потом» не должно было случиться.
Но оно случилось.
Жили-были пять товарищей. После они перестали дружить, почти потеряв друг друга из виду, отслеживая перемещения слабым шевелением внимания на подкорке мозга. Все они сделали резкий рывок вперед, словно давняя тайна подстегивала и гнала вперед, но лишь четверо смогли удержаться на этой волне. А вот пятый…
Жили-были пятеро друзей с одной общей тайной, запечатанной кровавой клятвой. А затем один из них решил эту клятву нарушить и погубить всех, утащив за собой в огненную яму. Это и была точка нового отчета, новой, равнодушной в своей безжалостности спирали, что раскрутилась и смела собой виновных и непричастных. Жил-был один человек, которому не очень повезло в жизни, и, вспомнив о прошлом, он решил, что кто-то остался ему должен. А решив, он направился собирать долги. Стоя перед запертой дверью мужчина подумал, что об этом ни в коем случае нельзя рассказывать, уйдя в глухую оборону, несознанку, как любят говорить в этих самых стенах, наполненных ложью и страхом. И как только он подумал о нагромождении новой лжи, в его висках застучало и захлопало, словно голову атаковала стая птиц. Может, именно поэтому он и пропустил приближающегося противника, а потом было уже слишком поздно.
Шаги за его спиной были на удивление легкими, почти беззвучными, и потому он вздрогнул лишь когда его мягко, но решительно отодвинули в сторону, ключ дважды провернулся в замке, а ручка ушла вниз под напором входящего.
И сейчас, когда проклятая дверь, наконец-то открылась, он выдохнул, понимая, что сейчас ему придется пройти через многое и доказывать, что он, по сути, добропорядочный человек с безупречной репутацией.
А вовсе не убийца.
Глава 1. Закадычный враг
До начала линейки оставалось еще минут сорок. Несмотря на это школьников уже сгоняли во дворик перед крыльцом, а ответственные учителя, прикрикивая, формировали из толпы возбужденных родителей и их чад кривоватую букву «П», обращенную ножками к дверям, парадной тумбе и микрофону. Звуковик настраивал оборудование и пару раз толпа вздрагивала от вырванных из середины школьного вальса нот. На мгновение воцарялась тишина, а потом над головами, словно улей рассерженных пчел, поднимался разноголосый гул. Наэлектризованная нервами секретарша, прижимая к груди ворох бумажек, то и дело выскакивала за школьные ворота, проверяя, не едут ли высокие гости. На первый звонок ожидались высокие чины. Завуч вновь инструктировала высокого плечистого старшеклассника, который хмуро кивал и с презрением мастифа, оглядывающего левретку, смотрел на напуганную пигалицу в бантиках с колокольчиком в руке. Поодаль устанавливал треногу камеры оператор, рядом зевала молодая журналистка с микрофоном в руке, на лице которой читалась скука. Пресса ждала высоких гостей, а те могли приехать неожиданно рано. Правительственную знать следовало отловить и взять радужный комментарий о перспективах развития образования в текущем году, как будто их пустомельи речи кого-то могли на самом деле заинтересовать.
Историк Сергей Богаченко прихлебывал из красно-белого стаканчика приостывший кофе, смотрел на собравшуюся толпу и чувствовал легкий тремор, хотя в его жизни этих первых звонков был уже десяток. Однако это первое сентября было особенным. Окинув взглядом толпу, он поискал дочь в толпе старшаков, не увидел и досадливо поморщился.
В конце августа в воздухе всегда витает некая обреченность, смешанная с нетерпением, знакомая любому, кто имеет хотя бы какое-то отношение к школе или иным учебным заведениям. Август, это верхушка лета, его пик, после которого – всё, амба, новая жизнь, что начинается с высокими, как штыки стеблями срезанных гладиолусов, стриженными макушками мальчишек-первоклассников, гигантскими бантами худеньких девчонок с заострившимися от волнения личиками, напуганных нежданными перспективами и первым осознанием, что беззаботному детству пришел каюк. Впереди новая жизнь с новыми обязанностями. И даже то, что на первую линейку первого сентября тебя поведет мама и даже будет держать за потную ладошку не очень ободряет, поскольку она сама волнуется и боится. А потом, второго сентября, ты пойдешь в школу один, с полным осознанием собственного взросления.
