Раннее утро тринадцатого декабря 842 года от основания Рима (89 от р.х.) года было ознаменовано в Вечном городе сильнейшим ливнем. Это событие, как нежданное бедствие, застало горожан, которых в последнее время погода особенно баловала. Декабрь стоял сухой и теплый. Теперь же грязевые потоки заливали узкие улочки между холмами. Тибр вспенился и в одночасье грозил наводнением.
К полуденной сиесте буря еще усилилась, заставив всех горожан попрятаться по домам за прочными ставнями. Лавочники, разложившие было товар, в надежде на улучшение погоды, в спешке закрывали магазинчики, тянущиеся вдоль римских улиц, не занятых особняками аристократов и состоятельных горожан. Форумы, обычно оживленные, мгновенно опустели. Многолюдный город словно вымер и только бесконечные струи дождя шумели по крышам и камням мостовых, сбегали с холмов полноводными потоками.
На Эсквилине, в Каринах, древнем аристократическом районе, летом утопающем в садах и зелени, а сейчас выглядевшим, как все вокруг, жалким и покинутым богами, поблизости от Храма Матери Всех Богов стоял белый дом, украшенный по фасаду мраморными колоннами, сужающимися вверху и завершающимися виноградными листьями и плодами. Колонны поддерживали мраморный фронтон, с которого на прохожих злобно глядела каменная Горгона.
Подобных домов, принадлежавших высшим слоям римского населения, преимущественно сенаторского сословия, здесь было достаточно. Они стояли бок обок, едва ли не врастая друг в друга, сражаясь за каждый клочок свободной земли.
Из дверей белого дома вышел молодой человек, облаченный в тогу, и воззрился на ливневые струи, косые, от гнавшего их ветра. Его прекрасные синие глаза, обрамленные длинными черными ресницами, смотрели вокруг с унылым разочарованием, черные волосы торчали вихрами на голове, недельная щетина покрывала подбородок, о котором любая женщина, немного понимающая в мужской красоте, сказала бы, что он мужественный. Завершал портрет нашего героя замечательный нос, не совсем доросший до типично римского, но обладающий заметной горбинкой, которая позволяла с точностью сказать, что в его обладателе течет чистая, без примесей, римская кровь.
Молодой человек был не слишком высок, хрупок на вид, но достаточно широкоплеч. Остальные достоинства его фигуры скрывали складки тоги.
Это был Корнелий Виртурбий единственный сын и наследник своего три года назад скончавшегося отца. Заполучив в 17 лет хорошее наследство, основой которого было поместье и конезавод в Апулии, он честно попытался заниматься делами, но потом переложил часть забот на плечи управляющих, а сам позволял себе иногда расслабляться, нигде не служил, более всего в жизни уважая развлечения и праздность. Впрочем, в Риме аристократам и не полагалось самостоятельно вести дела. Для этого существовал нанятый штат верных, или не очень верных, людей.
Обозрев заплывшими со сна глазами окрестности, Корнелий вздохнул и искривился.
– Стоило просыпаться, чтобы очутиться на дне морском, – проворчал он, – Да пропади пропадом Гелла со всеми ее прелестями! В такую погоду я бы и к Венере не пошел. Пусть сама идет ко мне.
Позади нарисовалась хитрая физиономия слуги, молодого вольноотпущенника, возрастом чуть старше собственного хозяина, с не менее замечательной внешностью. Роста среднего, атлетически развитый, смуглолиций, кареглазый, с приятными мягкими чертами лица, которые могли бы одновременно принадлежать как истинному италийцу, так и выходцу из любой восточной страны, кем он на самом деле и являлся. Его родиной была Армения, хотя имя себе он взял местное, удалив окончание своего Маркар и превратившись в обыкновенного Марка.
– У брадобрея уже вторую неделю нет работы, – заявил он, – Может в честь отмены дня любви, устроим день брадобрейства?
– Поговори у меня, – беззлобно буркнул юноша, продолжая вглядываться в мутные потоки воды, сквозь которые с трудом можно было различить очертания домов напротив.
– Что там за сумасшедший? – сказал он, спустя несколько минут.
Слуга мгновенно очутился подле хозяина и, проследив за его взглядом, увидел худенькую женскую фигурку, прижавшуюся под навесом у дома напротив.
– Субурская наставница заблудилась, – усмехнулся он, разглядев под темным длинным плащом ярко-красную тунику, – Наш еврей, конечно, попользовался и выкинул за ненадобностью.
«Наш еврей» был чьим-то отпущенником, сумел сильно разбогатеть, занимаясь ростовщичеством и на спекуляциях с инсулами. Кроме всего прочего он-то и вел все дела Корнелия.
– Давай, веди ее сюда, Марк, – недолго думая, заявил Корнелий, – Пускай скрасит мое вынужденное одиночество.
– А если она страшна как Фурия?
– Никогда! Иосиф знает толк в женщинах…
Марк кивнул и нырнул под дождь.
… Она подошла вслед за Марком, робко подняла на Корнелия большие голубые глаза. Он вздрогнул, впервые встретившись с ее взглядом. Сонливость и вялость, следствие ночной оргии, мгновенно слетели с него под волшебным сиянием ее глаз.
Она оказалась совсем юной, вряд ли ей минуло шестнадцать. Худое бледное личико обрамляли светлые волосы, выбившиеся из-под накидки, губы посинели от холода, тонкие ниточки бесцветных бровей взлетали к вискам. Ничего примечательного. Пройди она мимо, Корнелий ни за что не обратил бы на нее внимания. Но ее глаза как колдовские омуты притянули его взгляд и больше не отпускали. Сердце забилось чаще. Он взял ее за руку и собирался без всяких церемоний затащить в дом, подозревая в ней женщину определенного рода занятий. Под серым плащом на ней виднелась красная туника, а в такие цвета приличные девушки не одевались. Он не ожидал от нее сопротивления, однако, она выдернула свою руку и с протестующим криком отступила под дождь.
Корнелий бросился за ней, поймал у основания лестницы и развернул к себе.
– Проси сколько хочешь, – бросил он, – Для тебя мне ничего не жалко.
– Ты принял меня за другую! – выкрикнула она, не отбиваясь, но глядя на него таким взглядом, которому позавидовала бы Горгона с фронтона. Этот взгляд не заставил Корнелия отступить. Он знал женщин, которые таким образом набивали себе цену.
– Пойдем, не упрямься, – произнес юноша, нежнее прижимая ее к себе, – Дам сколько пожелаешь. Я же обещал, что ничего для тебя не пожалею.
Девушка толкнула его с силой, неожиданной для столь тщедушного существа, и Корнелий невольно выпустил ее из объятий.
Она кинулась к дому Иосифа, а Корнелий, раздосадованный несговорчивостью малютки, сердито хмыкнул и вернулся под крышу к Марку.
– Весь промок из-за паршивой девчонки, ворчал молодой патриций, с раздражением сдирая с себя бесформенную мокрую массу, несколько минут назад именовавшуюся тогой. Краем глаза он видел, как девушка принялась усиленно стучать к Иосифу. Ей быстро открыли и столь же быстро захлопнули перед ее носом дверь. До Корнелия донеслись слова об обнаглевших побирушках, и это несколько утешило его уязвленное самолюбие.
