По ночам соседский пес начинает лаять. Ему вторят собаки со всей окрестности, и некоторое время по ней носится протяжный гвалт. Они кричат в темноту о том, чего не могут достигнуть. Привязанные веревками к конурам, звери не могут приблизиться к желанной свободе, пробежаться по полю и схватить белку за хвост, сделать то, что им положено по природе. Поэтому они воют по ночам, мечтая о бегстве, которое не принесет им счастья, ибо они привыкли к еде со стола. Они воют на луну, скрывающуюся за облаками, отражающую солнце, не способную на самостоятельный свет. Они лают, а люди, расслышав их рев, кутаются в одеяла, чтобы скрыть тоску, созвучную их стенаниям.
В руке нож. Пистолет отложен в сторону. Все будет устроено в тишине, поэтому необходимо соблюдать тональность: приложить хлороформ к шее и резко провести от одного края к другому холодным лезвием, которое хранилось в холодильной камере. Я люблю, когда от него веет морозом.
Единственный помощник – джокер, нарисованный у меня на плече. В отражении он подмигивает мне и направляет меня. Каждый раз, когда необходимо посмеяться в лицо предстоящим трудностям, я снимаю рубашку и смотрю на него. Он знает ответы на все вопросы, он знает, как достичь совершенства, он знает, что плата за него высока.
Жертва чувствует, что ей остались считанные дни: чем она виновнее, тем острее слышит запах собственной крови, и когда я разрезаю кожу и вызываю ее на поверхность, удивление испускают только пузыри воздуха, выходящие наружу. Голова кренится, и струи сочатся по груди. От того, что я не до конца выспался, чаша моего терпения наклонена, и мне сложно выжидать жертву. Из-за этого удовольствие от выполненного дела подпорчено, и завтра я выкажу недовольство соседям.
Я бы стал философом, если бы у меня был тощий зад и расстройство равновесия. Теоретики как зависающие качели – улетают вверх и дергают костлявыми ножками, не в состоянии вернуться на землю. Или психологом, если бы мне было нужно, чтобы об меня вытирали ноги сотни психических калек. Ум позволяет рассмотреть десятки возможностей, от которых отвратил инстинкт, чтобы прийти к выбранному – верному – пути, за который можно было бы не сомневаться до конца дееспособных дней.
Стою перед иконой Божьей матери с младенцем. Крещусь и любуюсь. Что может быть прекраснее женщины, склонившейся к святому дитяти? В противоположном конце церкви угрюмо плачет девушка. Как можно предаваться горю в благом и зачарованном месте, где умещается преисподняя и храм Божий? Скорбящая останавливается рядом со мной и ставит свечу перед иконой. Безмолвно вопрошаю ее, что случилось. Она могла потерять мужа и оплакивать судьбу своих детей, равно как могла и остаться без работы и денег в чужом городе. Ее плечи сотрясаются, в моем присутствии она не издает протяжных всхлипов. Отхожу и из-за угла смотрю, как она вновь принимается плакать в голос. Так плачут об ушедших, которые больше не смогут успокоить живых своим присутствием.
На целый месяц я отправляюсь в путешествие, чтобы наблюдать, как Черное море омывает берег. Ранними утрами, когда оно не так огромно (против ночи, когда бескрайность отражает в нем величину Млечного Пути), засматриваюсь на волну, прибивающую пустые ракушки без моллюсков. Берег наполнен остатками людских пиршеств, повсюду бутылки и обертки из-под еды – человек, скрадывая страхи, предается утехам перед необозримым простором.
Освобождаю место от окурков и опускаюсь на валун, всматриваюсь в горизонт, просвечивающийся восходящими лучами солнца. Они тянутся вдоль глянцевой поверхности воды, размывают краски по ряби, – и тогда я ныряю в воду, чтобы схватить несколько желтых пятен животом. Мой джокер смеется: я как собака, устремляющая лай в бесконечность, стремящаяся ухватить его край.
Прогуливаясь вдоль кромки воды, наблюдаю мертвого пса, загрызенного товарищами. Его брюхо набухло от кишащих червей. Я вынимаю нож и вспарываю его, и те вслед за кишками вываливаются наружу. Изглоданная глотка таращится на меня – рассматриваю, как тело еще недавно живого пса разъедается низшими тварями.
Мне свойственно мечтать, затачивая по вечерам ножи из моей коллекции. Некоторые я мастерю сам, раздобыв заготовку и дерево для рукоятки. В этом есть непередаваемое удовольствие – смотреть, как сталь превращается в острый клинок, предвидеть, как мягко он будет входить в любую поверхность и тем более в плоть. Мой джокер – его испытание. Отточенным ножом я проверяю, течет ли с его губ кровь, когда провожу по улыбке тонким лезвием. Марианна, любимая барышня, стирает белой марлей с плеча кровь, после чего наши тела соприкасаются.
Марианна принимает у себя на дому, и каждый раз, когда я прихожу к ней проверять новый нож, она резво ухмыляется и лезет в аптечку, пожимая плечами. Знать мои привычки – ее священная обязанность. И не дай ей Бог забыть о ней.
Кожаная куртка износилась. Чтобы купить новую, выезжаю в город, который я презираю. В магазине просматриваю несколько вариантов, прежде чем удостовериться, что продавщица смеривает меня скептическим взглядом. Мой вид говорит о том, что я неплатежеспособен. Ее – об ограниченности ума, который состоит, как в детском стишке, из набора конфет. Таких барышень – большинство, и крайняя удача – встретить настоящую. Такую драгоценность необходимо беречь. Прикосновения к настоящему – прикосновения к совершенному.
Куртка выбрана. Возвращаюсь обратно в пригород. Плотной стеной стоят деревья, и клубится свежий воздух. Не в пример мегаполису, в который стоит выбираться только для того чтобы почувствовать контраст.
Марианна живет в городе. Оттого часто приходиться об этом вспоминать.
Мне сделали новый заказ – устранить троих человек. Меня приставляют к группе из пяти членов, с которыми мы должны провести операцию. Нам выдают автоматы и амуницию. Не люблю, когда устраивают шум. Мне по душе, когда дело проворачивается без звуковых волн. От них неприятный скрежет, будто песок на зубах. Но против приказа не пойдешь.
