…Входящие, оставьте упованья.
Данте алигьери.
«Божественная комедия». Песнь Третья. ад
Не знаю, с чего начать,– с самого начала? Столько мыслей!
Но только начинаю, они тут же разбегаются, как стайка пугливых рыбок. Хочется начать прямо с рождения. Но пересказывать то, что практически одинаково в жизни каждого человека, рожденно-го в СССР, скучно.
Тогда никто и представить себе не мог, как скоро и кардинально все изменится. Таких понятий, как бизнес, перестройка, свобода слова и много еще чего другого, даже в природе не существовало на советском пространстве 70-х годов прошлого века. А слова «спекулянт» или «торгаш» произносили шепотом, словно боялись заразиться. Я помню, как-то мама указала мне в магазине на человека, который с виду ничем не выделялся, и сказала шепотом: «Он миллионер, у него даже государство деньги занимает, что бы рабочим зарплату выплатить». Тогда я ничего не понял. Был 1978 год.
… В комнате полумрак. Едва различимые очертания предметов
указывали на то, что это тюремная камера. На одном из «шкона-
рей» сидел я. Рядом, склонив голову на мое плечо, сидела и тихо
плакала женщина. Я чувствовал, как ее теплые слезы капали
мне на рубашку. Она прикрывала рукой лицо. Не было слышно
ни звука. Вдруг раздался чей-то знакомый голос: «Прощайтесь!»
Я вздрогнул. В глубине помещения была еще одна женщина, ко-
торую я сразу не заметил. Это была моя мать. Обе женщины были
в шубах, а я одет легко – в одной рубашке и спортивных штанах.
У меня одеты на ногах – пластиковые тапки, такие носят в тюрьме и я их ненавидел. «Странно, что им не жарко»,– подумал я о женщинах. Но это было лишь попытка отогнать страшное предчувствие…
Резкий звук ворвался в мой сон, и я вынырнул в реальность. Это был тюремный звонок. 17 Мая 2005 г., 6:00. В гомельском СИЗО – подъем. Первые несколько секунд я не мог прийти в себя. «Где я?» – стучалось в каждой клетке организма. Стянув с головы вязаную шапку, я мучительно начал осознавать, где я и как сюда попал. Камера размером чуть меньше двадцати квадратных метров, под потолком – узкая щель, которую и окном то нельзя назвать, заделана решетками, а за ними еще и железными полосками. Обитатели называли окно «решкой», а полоски «ресничками». В камере три ряда двухъярусных кроватей, сваренных из железных прутьев,– это «шконари». В углу отдавала зловонием дырка в полу. От основного помещения ее отделяла небольшая перегородка. Человека, находящегося там, она прикрывала только по колено. Так что посещение этого места (надеюсь, вы поняли, что это был туалет, на местном диалекте «дючка») превращалось в некое театральное действо, напоминавшее мне моего пса: если кто заставал его в такие моменты, он делал безумно растерянную морду и смешно расставлял уши в стороны. Я подумал, что скорее лопну, чем пойду туда в присутствии пятидесяти человек. Да-да, на этих двадцати квадратах нас было именно столько! Это уже потом я узнал, что основной забавой гомельских «кэгэбэшников» было арестовать человека в пятницу, чтобы первые дни он провел в так называемой сборной камере, куда запихивают всех, кого арестовали перед выходными,– администрация тюрьмы чтит выходные и по камерам людей не распределяет. Ну да ладно… Люди стояли и присаживались отдохнуть по очереди. Публика была разная – от бомжей до интеллигентного вида мужчин в костюмах, вроде меня. Мне удалось поспать. Наверное, мой вид явно указывал на то, что я тут по ошибке, и один мужик серьезного вида практически настоял, чтобы я поспал, освободив мне «шконарь» на втором ярусе. Но сон был похож на бред бльного, котрый проваливается в бессознательную бездну, где реальность и сон боряться за право завладеть сознанием и как следствие этой борьбы, пульсируют вспышки воспоминаний за последние часы до и после ареста.
Когда нас «грузили» в камеру, один из уже находившихся там людей вскочил и заорал: «Мужики, осторожно! Там пробитый!» Все внезапно расступились, и освободилось место. Между нами стоял парень лет двадцати пяти, опустив голову, и криво усмехался. Скорее это даже была гримаса затравленного зверя. «Пробитый», или «пидор» – низшая каста в тюрьме. Трудно представить, что переживают эти люди, низведенные до уровня пресмыкающихся. Никто не хотел попасть в их когорту, а попасть туда можно было легко. Чтобы оказывать давление, администрация специально поддерживала страх в подследственных, а потом и у осужденных. Но об этом позже. Эти люди, «опущенные», делают самую грязную работу, убирают, моют туалеты, их могут насиловать – раньше по беспределу, а сейчас по согласию. Хотя не важно, как это назы-вается. Главное, что это орудие давления на арестованных – иногда даже физического, что тоже не исключается, а иногда даже приветствуется администрацией.
Основному контингенту заключенных вступать с «опущенными» в контакт, по тюремным понятиям, категорически нельзя, дабы не разделить их долю. Поэтому понятен тот страх, который заставил всех ужаться в тесной камере, чтобы, упаси боже, не коснуться этого несчастного.
В двери открылось маленькое окошко, «кормушка», и в нее начали подавать еду. «Кашло», «баланда» – так назывались эти тюремные блюда на местном сленге. Конечно, нормальный человек это есть не может, да и к тому же я был в таком потрясении от произошедшего и увиденного, что вряд ли смог бы есть. Какой-то по-мятый с виду мужичок, заискивающе заглядывая мне в глаза спросил, можно ли ему съесть мою порцию. Я не возражал.
Мое весеннее утро 2005 года началось в тюрьме. Тогда я не знал, что мне предстоит еще 2191 таких дней.
