У каждого человека есть любимое место. Этого можно не замечать, можно не думать об этом, не давать себе отчёта, но место есть обязательно. Место, это отправная точка. Талисман. В нём остаётся загадка, непознанность. К нему ты привязан, к нему тянет. Любимое, важное, отправное место, это иногда картинка на стене, иногда вой далёкого поезда. Этого нельзя объяснить, но без этого невозможно жить.
Моё место находится в глубине России. Это небольшое лесное озеро. С одной стороны густо поросшее камышами, ломкими и непролазными. С другой к нему вплотную примыкал лес, как лавина, замершая, нависшая, погружающаяся в собственное тёмное ветвистое отражение. На озере всегда есть жизнь. Птицы, рыба, трава и лихорадочный бой насекомых. Когда ветер со стороны колхозных полей, веет свежим скошенным сеном, тянет навозом. Если же порыв ударит со стороны леса, то запахи смешиваются с гудением могучих стволов, и с шорохом листвы в лицо ударяет сырость и тяжёлое, молчаливое одиночество.
Я часто сидела у озера со стороны пологого спуска. Сидела на траве или забиралась на мостки и, свесив в прохладную воду ноги, размышляла о продолжении своего путешествия.
Мостки были сделаны с усердием и исключительной тщательностью. Это были не те мостки, которые можно увидеть на любой речушке, озерце или пожарном пруде, где «рукастый» народ сколачивал доски, начиняя конструкцию килограммами гвоздей. И когда с виду мощные, тяжелые, стянутые из толстых досок, мостки всем на радость заваливались набок. Уходили «рукастые» граждане за новыми досками и новыми гвоздями. А мостки так и оставались полулежать, полуплавать в успокоившейся черной воде местного озера, пока не принимались за них мальчишечьи сердобольные ручонки, дабы хоть как-то выровнять и совершить один, но яростный прыжок в воду.
Совсем не такие были мостки на моём озере. Сделаны они были усердно, с любовью. Сделаны не из досок, а из тонких стволов деревьев. Гладко оструганы и подогнаны идеально. Ни заусенца, ни единой неровности найти на них было нельзя. В местах соединения вырезаны так точно, что гвозди здесь не требовались и не использовались.
Если говорить о себе, то я очень злая. Это правда. Я была злой с самого рождения. Я родилась и меня злил свет, лившийся из окна. Он был серый и блеклый, а окно с трещинами и грязное. Не полностью, а в углах, там, где грязь давно смешалась с очередным слоем краски, пыли, паутины и сотен фрагментов погибших на окне мух. Мне мало кто верит, но я помню палату, где родилась. Помню толстую санитарку, которую, разумеется, сразу возненавидела, и помню акушерку, с постоянно смеющимся ртом, из которого торчали тёмные недовольные зубы. До того была противная тетка, что прямо слов не найти. И ее счастье, что в те времена я слов ещё не знала.
Мне не нравился врач, и не только потому, что он был алкоголик и бабник, и даже не потому, что от него смрадно тянуло табачным перегаром. От этого запаха меня выворачивает до сих пор. Нет, он мне не нравился, потому что ждал меня на этом свете. Потому что был уверен, что он первый человек в моей жизни. Я видела это в его глазах, видела это в его движениях. Я даже помню то жадное чувство, когда я вцепилась в мамину грудь и старалась выдавить из мамочки хоть каплю яда, хоть одну фразу, из которой этому остолопу стало бы понятно, что к моему появлению на свет он имеет очень опосредованное отношение. Он худшее, что я увидела, едва картинки стали складываться в отчётливые узоры. Я требовала от мамы обозвать его или хотя бы плюнуть. Но мама… моя мама слишком мягкий человек. Всю злость, какая могла бы ей принадлежать, я видимо взяла с собой, выбираясь из тёплого счастья в серый табачный кошмар.
Мне кажется, что откровенной злости во мне не вызывал только папа. То есть вот просто некогда. Чтобы он не делал, у него всё это было так естественно и так мило и просто, что и придраться было невозможно. А я пыталась, уж это будьте уверены. Он даже ловил меня за моими попытками. На любую вспышку моего гнева он всегда реагировал своей широкой грудью и лёгкой, наивной улыбкой. Так у него это было… само собой, что мне иногда хотелось стукнуть его ногой. Но я не стукала, потому что знала, что стоит мне это сделать, как он тут же меня победит. Победит своим спокойствием и наивностью, скажет, как всегда, что теперь это место никогда не будет мыть и снова широко улыбнется. Мы никогда об этом не сговаривались, но у нас всегда был молчаливый договор. Я не давлю на него, он не давит на меня. И я никогда не давила на него, а он ни разу не позволил себе дать мне дурацкий совет или «ценное» указание.
Именно так он и начался. Обычно. Звенел будильник. Я люблю, когда будильник звенит. Не понимаю, зачем будильнику различные мелодии, если только это не будильник, который оповещает о дне зарплаты. Будильник, как можно догадаться из его названия, это предвестник беды. Так и пусть бьет в набат. Ну а если хочется креатива, тогда пусть играет вторую Сонату Шопена, третью часть. Можно без первых двух.
Моя реакция была обычной. Я замерла и таила надежду, что показалось. На это ушла доля секунды. Будильник загрохотал вновь, и я поняла, что опять, как и сотни раз до этого, не ошиблась.
Я легко принимаю неизбежное. Но вставать не хотелось. Подумалось, что будильник это хорошо – он не даст мне уснуть. Хотелось лежать и думать. В голове плыло что-то светлое, и о нем надо было подумать. Будильник это хорошо. Он звенит, а я думаю. Тут главное удержаться на грани между теплыми сновидениями и скользкими прелестями реальности. Прежде чем кинуть себя в звенящий город, надо было подумать, собраться, снова подумать, настроиться и принять вызов нового дня. Для этого было достаточно пары секунд на грани между сном и явью…, но как удержаться на этой ленточке мироздания, когда будильник лупит прямо в мозг, нанося удар за ударом.
Я вскакиваю, и некоторое время принципиально не выключаю эту механическую пакость. Сижу с закрытыми глазами. Чувствую, как губы мои разъезжаются в страстную гримасу наслаждения. Хищного, циничного, упоительного наслаждения чужим страданием. Я не буду выключать его. Не буду. Никогда! Пусть он сорвет себе голос, пусть у него растянутся пружины или что там растягивается в электронных будильниках. От напряжения он заржавеет и умрет в муках. Ржавчина, это онкология будильников. Он будет смотреть на меня щенячьими стрелками, а я буду холодна. Он сам во всём виноват. Надо уметь отвечать за свои поступки. Хотел сделать другому плохо, а вот сам взял и сдох. ХА… ХА…
Звенит скотина.
Встала на ноги. В комнате темно. Ещё не знаю, что будет, когда открою глаза. Иду в сторону ванной. Будильник старательно орёт мне вслед. Жду, что послышится его изнуренный кашель, а потом звук падения тела. Но у него еще много сил. Он совсем молодой, я купила его неделю назад, после внезапной гибели предыдущего. Сейчас вспомнила, что дала себе слово – месяц будильники не разбивать. Открываю глаза и быстро возвращаюсь. Медленно, почти нежно нажимаю кнопку, но не могу удержаться от злорадного:
