Маленькая Любовь с любопытством разглядывала новорожденную сестренку, вальяжно развалившуюся в пахнущей сосновыми ветками детской кроватке. Недовольно запрокинув маленькую головку в розовой шапочке, мелкая то открывала, то закрывала аккуратный ротик в немом вопросе. Крохотные морщинистые ручки и ножки беспрерывно выдавали затейливые па, намекая на скорое настойчивое требование новой порции материнского молока. Вновь и вновь хаотично дергая своими новорожденными конечностями, дитя, наконец, забавно съежило красноватое личико, и громкий, утробный ор наполнил по-утреннему солнечную, еще сонную комнату отвратительными звуками детской истерики.
– Опять орет, да что надо тебе?! Сколько можно?! – измотанная бессонной ночью, Любина мать засеменила к орущей дочери, суетливо потряхивая распущенными рыжими патлами, тщетно пытаясь собрать их в неопрятный хвост, – Посрать не даст, что за дите? Люба, ну, уйди отсюда, что ты вечно под ногами? Никакого толку от тебя. Куда ты соску дела? А, вот она… Пойди чайник хоть поставь, чая матери завари…
Испуганная Люба, привыкшая подчиняться авторитету молча, неуклюже спотыкаясь и болезненно стукаясь об косяки, побежала на кухню ставить чайник. Дрожащими от волнения руками она схватила спичечный коробок и неумело чиркнула спичкой, тупо уставившись на вибрирующее пламя. В свои пять лет, девочка уже неоднократно пользовалась газовой плитой и даже пару раз чуть, было, не спалила родительскую квартиру, поэтому обыденная утренняя процедура далась ей легко. Разом вспыхнувшая занавеска еще не успела заполнить комнату едким дымом, как подоспевшая на подмогу нерадивая мамашка (вспомнившая, наконец, чем заканчивались ее предыдущие кулинарные поручения) уже вылила в набиравший силу огонь ковшик воды. Большая часть ковшика опрокинулась на застывшую, как восковая фигура, Любовь, щедро оросив ее глуповатое личико холодной водой.
– Что же это за дети? – запричитала мать плаксиво, в отчаянье сражаясь с остатками огня мокрым полотенцем, – Как же меня это достало! Говорили же – не рожай второго! Как же достало все! – причитанья молодой матери настолько напугали и без того зашуганную, мокрую, как курица, попавшая под хозяйские помои, Любку, что она не придумала ничего нового, кроме, как банально и яростно разреветься.
Пронзительный детский плач ударил по барабанным перепонкам измотанной бытом женщины и, плотно зажав чувствительные уши руками, до хруста в дрожащих нервной дрожью пальцах, она протяжно и громко завыла.
На следующий день угрюмый отец отвез Любку к бабушке в деревню.
– Побудешь тут с недельку, мама приболела, – пряча глаза, выдавил на прощанье папа, виновато целуя Любаньку в ее высокий, пахнущий счастливым детством лоб.
– Приболела?! Какой там – приболела, тварюга ты бесстыжая, – агрессивно заворчала бабушка на зятя, бессознательно привлекая к себе ненужное внимание внучки.
– Но-но! Попрошу уважительно разговаривать, – вскипятился отец, краснея лицом, – Здесь ребенок, между прочим… Любаня, шла бы ты… Иди вон в хату.
– Она тебе машина родильная что ль? – услышала послушная Любка по дороге в дом, – Пока ты с шалавами своими…, – входная дверь с грохотом захлопнулась, оградив нежные детские уши от набиравшей силу взрослой перебранки с переходом на личности.
Любка не знала, кто такие шалавы, но по бабушкиному тону догадалась, что кем бы они ни были, папе с этими загадочными созданиями гораздо интереснее, чем с мамой и с ней. Запахи деревенского быта приятно защекотали носик малышки, истосковавшейся по родительской любви, и она принялась увлеченно изучать содержимое шкафа.
– Я шавава, папа любит меня, – убежденно заявила Люба треснувшему зеркалу по ту сторону дверцы, – Я и Надька шававы, а мама не шавава, она злая. Папа любит меня и Надьку. А маму нет.
Временное частенько становится постоянным и Любанька осталась у бабушки еще на несколько долгих месяцев, наполненных заботой, лаской и жареными пирожками с картошкой.
На шестилетие сосланной в глушь дочери, родители, чувствующие себя немного виноватыми, наконец, прикатили с пакетами и сумками, чем несказанно обрадовали местных сплетниц и саму виновницу торжества. Под звонкий гогот всполошившихся гусей, калитка широко распахнулась и Любаньке явились трое: мама Таня, папа Володя и младшая сестренка, Наденька. Маленькая Надежда, невероятной красоты девочка, с невинным любопытством посмотрела на старшую сестру, ревниво попросилась к маме на ручки и с чувством собственного достоинства икнула. Любанька была сражена кукольным совершенством ребенка и весь вечер пялилась на сестренку, как на божество.
– Что-то Люба совсем растолстела, ни в одно платье не влезет, только зря одежду покупали, – неодобрительно заметила мать, когда они всей семьей сели ужинать, расположившись прямо на улице, во дворе, по деревенскому обычаю, – Поменьше бы кормили, мама.
– Ребенок должен хорошо питаться, – недовольно огрызнулась бабушка, не понимающая моды на болезненную худобу, – к юности перерастет.
– А Наденька и кушает хорошо, и стройненькая. А Люба и от запаха еды поправится, такая конституция, – весело защебетала мать, уплетая вкусные бабушкины вареники с творогом, и игнорируя невразумительные оправдания, – Наденьку в модельное агентство отдам, хоть одна из дочерей в меня.
– Тю, придумала, – запротестовала бабушка, – Модельное агентство…
– Ничего Вы, мама, на понимаете, – перебила ее Татьяна, – Там такие деньги! Такие деньги! Вы таких денег отродясь не видели.
– Вырастет шалавой какой-нибудь, знаю я…
– Мама!
– Мы с Надькой обе вырастем шававами, – выпалила вдруг Люба на автопилоте, услышав знакомое слово. На мгновение шокированные заявлением взрослые оцепенели, и над столом повисло тревожное молчание.
– Лучше не нужно, Люба, – первым взял себя в руки отец.
– Почему? Ты же любишь шавав? – совершенно искренне изумилась непосредственная Любка, смешно округлив глазки.
– Та-а-к, – взбешенная мать побагровела до корней волос и со всего размаха швырнула вилку в тарелку со сметаной. Белые брызги полетели в разные стороны, в том числе и на папины брюки, – Ты и дитю про свои подвиги рассказываешь?! Кобель!
