УДК 343.3/.7(091)(37)»16»
ББК 63.3(4Ита)51-36
К76
Редакторы серии «Интеллектуальная история»
Т. М. Атнашев и М. Б. Велижев
Редакторы подсерии «Микроистория»
Е. В. Акельев, М. А. Бойцов, М. Б. Велижев, О. Е. Кошелева
Научный редактор:
М. А. Бойцов
Перевод с английского В. С. Ярных
Томас Коэн
Любовь и смерть в Италии эпохи Возрождения / Томас Коэн. – М.: Новое литературное обозрение, 2024. – (Серия «Интеллектуальная история» / «Микроистория»).
В ренессансной Италии существовали суды, в которых магистраты вершили правосудие над порочными злодеями. В своей книге Томас Коэн рассказывает о шести эпизодах из итальянской жизни середины XVI века, когда эпоха Возрождения отступала под натиском католической Контрреформации: каждая из глав повествует о бытовой драме, из‐за которой внезапно меняется жизнь простых римлян. Истории о запретной любви к монахине-сироте, о братьях, которые вымогают завещание у умирающей сестры, о развратном папском прокуроре, предающемся многочисленным грехам – все они основаны на документальных свидетельствах, а их изучение базируется на тщательном анализе судебных актов, хранящихся в государственном архиве Рима. Излагая каждый эпизод своей саги с остроумием и находчивостью, Коэн в то же время демонстрирует значимость микроисторического подхода для современных академических исследований. В монографии автор ставит актуальную для сегодняшней гуманитарной науки задачу: оценить, в какой мере римское общество XVI века было регламентировано правилами традиционной культуры, определить, как ограничивалась свобода женщин, происходивших из разных сословий, и в какой степени они могли сопротивляться этим ограничениям. Томас Коэн – историк, почетный профессор Йоркского университета.
ISBN 978-5-4448-2401-6
Licensed by The University of Chicago Press, Chicago, Illinois, U.S.A.
© 2004 by The University of Chicago.
All rights reserved.
© В. Ярных, перевод с английского, 2024
© Д. Черногаев, дизайн обложки, 2024
© OOO «Новое литературное обозрение», 2024
Предисловие к русскому изданию
Мое увлечение русским языком началось в 1960 году, когда я семнадцатилетним юношей уехал из дома и начал учебу в Университете Мичигана. К этому времени я уже неплохо освоился с латынью и самоучкой познакомился с немецким и испанским, пробуя их на терпеливых немцах и мексиканцах, когда мы путешествовали с родителями и моими двумя братьями. Русский же казался мне куда менее знакомым, его грамматика – более далекой, словарное богатство – огромным, мелодика – завораживающей. Я бросился его изучать со всей энергией. В университетском городке был лингафонный кабинет, где ты, сидя в наушниках, должен был вслух отвечать на записанные вопросы. Я отлично помню момент, когда старшекурсник, распоряжавшийся в кабинете, похлопал меня по плечу и сделал замечание, чтобы я перестал в таком азарте кричать в микрофон. Следующим летом я отправился на летнюю школу в Зеленых горах в Вермонте. Как ни странно, на занятиях я оказался только сам-шестой – так мало народу записалось. С нами работали двое преподавателей: мрачноватый, но обходительный офицер ЦРУ в отставке, поляк по рождению, и дочь последнего дореволюционного председателя Санкт-Петербургского яхт-клуба. Она преподавала русскую литературу в небольшом, но достойном колледже в Новой Англии и рекомендовалась нам (что оказалось чистой правдой) «помесью прусского фельдфебеля и курицы-наседки». Эмигрантка с непростой судьбой, она оказалась блестящим учителем. В свое время ей довелось работать переводчиком-синхронистом на Нюрнбергских процессах, а теперь их беседы со сдержанным экс-разведчиком за учительским столом, неизменно ведшиеся на русском, просто завораживали нас. В самом начале школы мы, студенты, заключили между собой договор: НИ СЛОВА ПО-АНГЛИЙСКИ! – и в течение шести недель обходились своим русским, какой уж он у нас ни был, учились, играли и немножко влюблялись. Даже когда мы ходили на танцы в соседний городок, к недоумению других танцоров на площади, жителей вермонтской глубинки, мы продолжали общаться только по-русски, вызывая постоянные вопросы у местных: кто мы такие и почему не разговариваем с ними?
В итоге я неплохо освоился с русским, но мое знание языка так и осталось далеким от совершенства и неполным, без владения его тонкостями. Очень жаль, что, несмотря даже на мои ранние штудии, мне не довелось побывать в Советском Союзе. В последующие годы мне случалось подъезжать довольно близко: я посетил Таллин, Бишкек и одинокие аулы на таджикско-афганской границе, где ледники Памира, некогда бывшие под властью русских царей, встречались с отвесными склонами Гиндукуша. Мой русский, к тому времени изрядно запущенный, был, однако, все еще полезен. Часто оказывалось, что, кроме него, не было лучшего, а то и вовсе никакого способа объясниться с приветливыми эстонцами, узбеками, киргизами и таджиками. Но возможности обогатить мой студенческий русский, погрузившись в живую среду языка, пожив среди тех, кто строит с ним свою жизнь, мне не представилось.
Поэтому я очень обрадовался нашей договоренности с профессором М. А. Бойцовым, что мы с моей ученой женой приедем в Москву, выступим там с докладами и проведем несколько семинаров. Все планы складывались как нельзя лучше: встречи, лекции, несколько перелетов, поезд из Санкт-Петербурга, проживание в гостиницах. И тут вдруг, незадолго до дня нашего вылета, разразилась пандемия, весь мир попрятался по домам, и мы оба, конечно, тоже. На следующие восемнадцать месяцев вся наша планета сжалась для нас до узкого пятачка вокруг дома, что было хорошо для прогулок и полезно для здоровья. Эти тесные границы расширялись лишь на время встреч по зуму с другими отшельниками-учеными и с разбросанными по миру друзьями и родными. Все они, разумеется, тоже сидели, схоронившись по домам. Тем прекраснее была новость от профессора Бойцова, когда он предложил мне перевести мою «Любовь и смерть». Переводчица книги Вера Ярных, специалист по средневековой Франции, оказалась живым собеседником, внимательным, бережным и, что особенно приятно, точным. Как и следует хорошему переводчику, она затребовала итальянские и латинские оригиналы использованных мною документов, чтобы лучше разобраться в моих собственных переводах.
Я и сам не чужд ремесла переводчика и числю на своем счету несколько французских и итальянских книг, открытых мною англоязычным читателям. Поэтому мне хорошо понятны трудности, с которыми должна была столкнуться Вера и которые только усугублялись моим весьма прихотливым стилем, сменами модуляций авторской речи, в избытке наполненной скрытыми аллюзиями на песни, пословицы и знаменитые литературные произведения. Мы, переводчики, научены, что не бывает единственно верного перевода; нам приходится выбирать из бесчисленных вариантов и применяться в выборе слов и фраз к привычкам и мировосприятию наших предполагаемых читателей. Нам приходится бороться с извечными несоответствиями между языками, с непередаваемостью тех или иных интонаций, с различиями в ритмике, с неизбежными расхождениями в коннотациях. Переводческое дело чертовски сложно, восхитительно, но часто также и забавно. А если автор может еще и прочитать получившийся в итоге перевод, он увидит в нем поразительное – и в своем роде весьма поучительное – отражение оригинала. Поэтому меня чрезвычайно радует появление русского отражения моего труда. Раз у меня нет сейчас легкой возможности навестить друзей и коллег в России, пусть этот перевод станет хоть какой-то заменой.
