Виталий Ткачёв - Любовь издалека. Cтихи для тех, кто одинок…

Что вы помните из своего далёкого или, быть может, ещё не очень, но беззаботного, как принято шаблонно считать, детства? Здесь по утверждённому практикой сценарию предполагается многозначительная пауза для широкоформатного углубления в ваше индивидуально-конкретное прошлое, у каждого она, пауза, понятно, будет своя по продолжительности – детство ведь у всех разное во всех смыслах, это надо учитывать при правильной организации монолога. Задумывайтесь, пожалуйста, вспоминайте всласть, вволю, впадайте в полноводную память, как Волга в Каспийское море, я вас совсем не тороплю, барахтайтесь, куда нам спешить, смешивайтесь с морем сколько хотите… А сколько вам надо?

Пауза (продолжительная).

Через некоторое, но неопределённое время молчания с моей стороны всего лишь позволю себе немного сфокусировать ваши воспоминания, чтобы в закромах и закоулках навещённого внезапно незваным гостем мозга обратить судорожно рыскающее или безнадёжно блуждающее внимание на выбранную тему моего нынешнего размышления, чтобы ненароком вы не отчаялись, не ушли, не уплыли, не уехали, не двинулись, не телепортировались слишком далеко от стартового сигнала и смогли бы обратно всё-таки пешочком, спокойненько, не ускоряясь, а наслаждаясь всплывающими видами по сторонам, то там, то тут, всё же вернуться ко мне в компанию. Давайте теперь, когда старательно вытерли ноги о дверной половик и переобулись в домашние уютные и любимые тапочки, попробуем сравнить воспоминания добытые, ваши и мои. Располагайтесь поудобнее. Готовы?

В ответ слышится суетливое молчание, но всё равно я начинаю…

Вы помните, например, с какого возраста задумались о смерти? Неожиданно, да? Я помню – с одного памятного вечера в шесть лет. И это не преувеличение. А с какого времени вы полюбили жизнь и окружающий мир, помните? Я помню – с одного памятного вечера в шесть лет. И это не розыгрыш, я же не королевский шут, и мы не на юмористическом капустнике. А точно ли вы помните, когда начали правильно понимать сущность любви? Я помню точно – с одного памятного вечера в шесть лет. И это не шутка, я же предупреждал уже. И одно, и другое, и третье произошло во мне практически одновременно, с разницей всего в какие-нибудь десять несчастных и обильно плаксивых минут. И это тоже не выдумка, впрочем, вы и сами догадались. А дальше для меня наступило счастье длиною в целую жизнь, потому что с той поры я перестал бояться смерти, мне стало нравиться просто, обычно жить, поскольку я обрёл смысл своего земного существования и сделал первый шаг по осветившемуся вдруг пути познания искусства идеальной и постоянной любви. «В любви нет страха, но совершенная любовь изгоняет страх» (1 Ин, 4:18) [1]. Не верите? Вижу, вижу и чутко слышу ваш скептический и снисходительный до моей уже изрядно поседевшей и полысевшей головы с высоким давлением смех.

Кстати сказать, это полное, с размером в обхвате трёх олешинских толстяков [2] заблуждение, что обычно только взрослые дяди и иногда молодящиеся тёти задумываются о вневременных, предвечных понятиях. Я далеко не одинок в том, что уже с самого детства приобщился к привязчиво- жужжащим размышлениям о них. В этой связи, к слову, вспоминается (чтобы дамы не обижались) именно одна очень своеобразная особа, без всякого преувеличения, вполне себе властительница дум начала ХХ века Зинаида Гиппиус. Зинаида Николаевна как раз подходящий пример, поскольку, вспоминая свои молоденькие годы, любезно оставила мне в помощь для подтверждения памятную фразу: «Я с детства ранена смертью и любовью» [3]. Я, очевидно, тоже как-то оказался на линии огня и был ими ненароком подстрелен в самую голову. Тогда и подскочило, скорее всего, нынешнее внутричерепное давление.

Нас уже двое, а набегут ещё свидетели, и поэтому зря, в общем-то, дружно посмеиваетесь за накрытым во всех отношениях столом или усмехаетесь поодиночке на диване, ещё, уверяю вас, будете завидовать тому, что это не вам было тогда шесть лет и что не вы оказались на моём ситуативно сошедшемся в одной точке бесконечного пространства месте. Вот возьмите, храбро пересиливая свой демонстративный скептицизм в обнимку с не менее публичным цинизмом, и послушайте, что и как произошло на небольшой московской улице одним тёмным вечером давным-давно в действительности, на самом деле, без всякого литературного обмана, без так называемого модного в писательской среде авторского вымысла [4].

Мне было, как вы уже успели вовремя заметить, полных шесть лет, и мы с мамой возвращались из гостей, от бабушки с дедушкой, домой на громко переключавшем передачи и постоянно ворчащем на пассажиров автобусе № 19, который с видом модели ЗиЛ-158 устало-неторопливо ходил в советское время по довольно замысловатому маршруту от Комсомольской площади до улицы Яблочкова. Мы привычно сели на остановке «Метро “Проспект Мира”», напротив того большого дома, где жили родители моего папы, и минут через двенадцать-тринадцать должны были выйти уже на своей родной остановке «Третий проезд Марьиной Рощи». Это, если что, не совсем те самые десять минут, о которых я упоминал выше, но это именно те самые минуты, когда всё и началось, правда, я совсем не помню с чего именно, при каких обстоятельствах, с какого разговора, с каких конкретно слов, но то, что случилось потом, отпечаталось в моей памяти уже на всю оставшуюся жизнь. В тусклом салоне, видимо, должно было быть какое-то вполне определённое количество вечерних пассажиров, поскольку ну не собственная же мама вдруг ни с того ни с сего озадачила потрясающим открытием, упрямым фактом последствия появления меня в этом наилучшем из миров. Ехал, никого не трогал, и тут бац – нежданно- негаданно для себя узнал, что должен непременно его покинуть, то есть просто умереть, перестать дальше жить, и непременно это должно было произойти очень-очень скоро, я в этом ничуть не сомневался, через совсем короткий промежуток времени. Может быть, уже даже и не поиграю в любимые пластмассовые солдатики в советской полевой форме времён войны с Гитлером, не построю для них подобие Брестской крепости из деревянных кубиков, окрашенных в зелёный цвет, не пойду больше в детский сад, не погуляю во дворе на следующий день, – так я посчитал своим отчаянно-сообразительным, но растерявшимся детским умом. Я явно, как оказалось, был не готов к подобному определению чёткого направления моего пребывания на этом свете. Мне как-то неожиданно и невтерпёж захотелось двигаться несколько иным курсом: в завтра, а не к смерти. Сделаете, надеюсь, всё же скидку на мой совсем малый возраст, ведь я не мог тогда знать, что, направляясь в будущее, к жизни, я прямиком приду именно к смерти без относительности моего противоположного усилия. Но поскольку желанным для себя образом сию же минуту идти я не мог никак, а очень хотелось не покидать этот ещё практически неисследованный мною таинственный горизонт за пределами родительской заботы, а также от безысходности и страха я устроил истерику прямо в самом автобусе, не дожидаясь нужной остановки. Это были уже не детские шалости, но драма.