* * *
Сколько я себя помню, нас всегда было двое. Говорят, ребенок может вспомнить все, что с ним происходило, лет с трех, не раньше. Не знаю, так ли это. Мне кажется, мои воспоминания о детстве тянутся гораздо дальше, и иногда в памяти всплывают смутные образы из того времени, когда мне было полтора-два года. Точнее, нам, поскольку я не помню случая, чтобы я бывала одна. Только вдвоем. Та, третья, пытавшаяся прокрасться в наш уютный внутренний мирок, в котором нам было так хорошо, всегда была лишней. Воспринималась инородным телом, досадной помехой, от которой постоянно хотелось избавиться. Мы и избавились, как только представилась такая возможность. Мы очень разные и совсем непохожи и все-таки связаны в единое целое чем-то более крепким, чем общая пуповина. Я не знаю названия тому, что нас объединяет, но уверена – мы будем вдвоем всегда.
Если тебя зовут Липой, то не стоит ждать от жизни слишком многого. Что она будет подкидывать с лихвой, так это липовых друзей, липовую любовь, липовое благополучие… По крайней мере, в последнее время Олимпиада Сергеевна Бердникова оценивала свою жизнь именно так. Тридцать восемь лет, уже не девочка. Говорят, неплохой врач. Говорят, эффектная женщина. Говорят… Да много чего говорят, вот только ей от этого не легче.
Она очень рано поняла, что все ее проблемы связаны с детством, уходят туда корнями, крепкими, витыми, перекрученными в тугие узлы, распутать которые не под силу самому успешному психиатру. Даже у знаменитого профессора Лагранжа, обожаемого Липой учителя и наставника, не получилось развязать их все. Она физически ощущала эти узелочки, узелки, узлы в своей душе, чувствовала причиняемую ими тянущую боль и отчетливо понимала: это они мешают ей стать счастливой.
Для Олимпиады Бердниковой с юности не было ничего более притягательного, чем человеческие души, в темных закоулках которых прятались сонмища страшных чудищ. В борьбе с ними можно было найти ответы на многие мучающие ее вопросы. В случае победы, разумеется. Она со школьной скамьи хотела стать психиатром, и вопроса, куда поступать, даже не возникло: только в медицинский. Ей нужно было найти ответы, только и всего. Нужно было победить чудовищ. Что ж, приходится признать, на этом пути продвинулась она не сильно.
Липа вздохнула, встала из-за стола и подошла к окну. За окном была унылая холодная белизна декабрьского больничного двора. Впрочем, этот двор выглядел унылым в любое время года. А еще отчего-то, входя в узорчатые железные ворота, отделяющие областную психиатрическую больницу от остального мира, Липа всегда ощущала стойкий запах карболки, которую в медицине не использовали уже лет двадцать. В такие вот игры разума ввергало ее собственное подсознание. Больное подсознание положа руку на сердце. Ведь психиатры – психически не самые здоровые люди на Земле. А может быть, и самые нездоровые. Это смотря с какой стороны посмотреть.
Некстати вспомнилось знаменитое изречение на латыни «Medice, cura te ipsum» – «Врач, исцели себя сам», и Липа снова вздохнула. Куда уж ей, если самому Лагранжу оказалось не под силу исцелить ее полностью. Он не победил ее внутренних чудовищ, нет, просто заставил их на время испугаться и притихнуть.
Надо бы сходить к старику. Липа любила общаться со своим учителем, чьи советы ценила не только на профессиональном поприще, но и в частной жизни. Однако в возрасте восьмидесяти трех лет Лагранж ушел на пенсию, и Липа лишилась возможности просто так, по-дружески, забегать к нему в соседнее отделение судебной психиатрии. Конечно, Франц Яковлевич всегда был рад гостям, тем более Липа Бердникова ходила у него в любимицах еще с тех пор, как пришла в психиатрическую больницу интерном, но выбираться к старику часто у нее все-таки не получалось.
Липа напряглась и вспомнила: да, так и есть, в последний раз она навещала старика в октябре, а сейчас уже декабрь. Теперь понятно, отчего ей так неуютно в последние дни. Без внимательно-строгого, но доброго взгляда профессора ее чудовища поднимали голову и норовили выползти из своего укрытия, а самой Липе было не под силу загнать их обратно. Н-да, приходится признать, что ученик не превзошел своего учителя. Тут Липа мимолетно улыбнулась – человек, способный превзойти профессора Лагранжа, еще не родился.
От воспоминаний о Лагранже настроение немного улучшилось и, бросив последний взгляд за окно, на серый снег, едва-едва прикрывавший проплешины грязного асфальта (начало зимы в этом году выдалось на удивление бесснежным), она вернулась за письменный стол, где ждали истории болезней. Документы необходимо заполнить после утреннего обхода.
Однако поработать Липе так и не удалось. Скрипнула входная дверь, и в кабинет ворвался вихрь, именуемый Станиславом Крушельницким. После выхода Лагранжа на пенсию именно он возглавил отделение судебной психиатрии. Злые языки поговаривали, что Крушельницкий «подсидел» старого профессора, вовсе не собиравшегося на заслуженный отдых, но Липа знала – это не так. Себе в преемники Франц Яковлевич готовил Стаса осознанно и загодя, а заявление об уходе подал, только убедившись, что к важной и ответственной работе Крушельницкий готов.
– Пообедаешь сегодня со мной? – спросил Стас, присаживаясь на край стола, и Липа снова вздохнула. Привычку сидеть на столе она ненавидела, равно как и любые другие проявления разгильдяйства и распущенности.
Впрочем, вздох ее был связан даже не с развязностью коллеги, а с самим приглашением на обед. Крушельницкий ухаживал за ней прямолинейно и целенаправленно уже несколько лет, но Липа, обжегшаяся однажды, как огня боялась новых близких отношений. Привычный образ жизни убежденной одиночки давал чувство безопасности, однако с годами этот защитный «панцирь» намертво прирос к ней. Ей не нужна была новая боль, обязательно идущая в комплекте с любым мужчиной. А раз так, то и мужчины были не нужны. Без них жизнь казалась чуточку проще.
Но Стас оказался весьма настойчив, и в последнее время Олимпиада Бердникова стала опасаться за крепость своих бастионов. Крушельницкий не выглядел мерзавцем, вот в чем было дело. Да и за все годы совместной работы в больнице Липа не слышала ни об одной его любовной истории. Сердце ни одной медсестры не пострадало, несмотря на то что медсестры страсть как любили разбивать себе сердца и делали это по нескольку раз в год.
Сначала Стас Крушельницкий был женат и не позволял себе даже случайного проявления интереса к другим женщинам. А потом развелся и стал оказывать знаки внимания ей, Липе. Причем делал это так элегантно и ненавязчиво, что устоять было трудно, хотя Липа пока и держалась.
