Перечеркнув небо, прозрачная капля дождя миновала тьму и устремилась вниз, к дрожащим огням грязноватого портового города. Холодные порывы северо-западного ветра гнали каплю прямо к пересохшему устью реки – та делила город вдоль на две половины. Поперек же город перерезала заброшенная железнодорожная ветка. Получившиеся четыре округа были пронумерованы по часовой стрелке, а других названий у них не имелось. Во всяком случае, местные никаких названий не помнили. А когда те же местные путешествовали по миру, то даже, бывало, говорили, будто не помнят, как называется и сам город.
Капля из прозрачной постепенно превратилась в серую, пробиваясь сквозь пелену ядовитого, пропитанного гарью тумана, наседавшего на город, несмотря на то, что за последние годы фабрики здесь все друг за дружкой позакрывались. Несмотря на то, что безработные не могли наскрести на топливо для собственных печей. Несмотря на капризный, но сильный ветер и, казалось, нескончаемый дождь, какого, как некоторые говорили, город не видал с тех самых времен, как четверть века назад две атомные бомбы положили конец последней мировой войне. Иначе говоря – с того момента, как Кеннет занял кресло комиссара городской полиции. Сидя в кабинете на самом верхнем этаже Главного полицейского управления, комиссар Кеннет двадцать пять лет мучил город. Так было при всех бургомистрах, и, что бы ни говорили высокопоставленные чины в столице Капитоль, второй по величине город – а когда-то сердце промышленности – медленно погрязал в трясине коррупции, банкротств, преступности и хаоса. Возможно, виновником затянувшейся непогоды был Кеннет, а может, атомные бомбы, или же местные просто забыли, что на самом деле случилось, – важно другое: совсем недавно в душах горожан затеплилась, наконец, надежда. Шесть месяцев назад отдыхавший на даче комиссар Кеннет свалился со стула, ударился, а спустя три недели умер. Церемонию погребения оплатили из городского бюджета – такой указ состряпал еще при жизни сам Кеннет, а после достойных диктатора похорон городские главы и бургомистр посадили на пост комиссара полиции Дункана, широколобого епископского сына, стоявшего во главе столичного Отдела по борьбе с организованной преступностью.
Такой выбор многих удивил: Дункан не принадлежал к старой школе предприимчивых полицейских-политиков, а был представителем нового поколения хорошо образованных лидеров, сторонником реформ, открытости и модернизации и противником коррупции, чем выгодно отличался от местных хапуг.
Горожане надеялись, что у них появится наконец честный, смелый и прозорливый комиссар полиции, который вытащит город из трясины, и укреплял их надежду тот факт, что Дункан сразу же отправил в отставку всю полицейскую верхушку и посадил вместо них своих, лично отобранных людей – молодых мечтателей, которым действительно хотелось сделать город пригодным для жизни.
Ветер пронес каплю над западной частью Четвертого округа, над самой высокой точкой города, антенной на крыше радиостанции, откуда хриплый одинокий голос Уолта Кайта озвучивал надежду на долгожданное спасение. Еще при жизни Кеннета Кайт был единственным, кто в открытую осмеливался критиковать комиссара полиции и обвинять того хотя бы в некоторых из совершенных им преступлений. Многие говорили, что радиожурналист до сих пор жив только благодаря своему одиночеству. И слишком уж Кайт был на виду, чтобы просто взять и исчезнуть. Сегодняшним вечером Кайт хрипел о том, что городские главы сейчас стараются изо всех сил: Кеннету удалось пропихнуть законы, по которым вся настоящая власть попадает в руки комиссара полиции, и теперь законы эти придется отменить. Смешно, но все это означает, что последователю Кеннета, честному демократу и комиссару полиции Дункану, теперь вряд ли хватит полномочий, чтобы провести все намеченные реформы. А затем Кайт заявил, что на предстоящих выборах бургомистра «у занимающего этот пост Тортелла, самого жирного бургомистра в стране, противников нет. Вообще ни одного. Кишка тонка соперничать с нашей черепахой Тортеллом – он отвратительно непогрешимый и такой дружелюбный, что от его панциря любая критика отскакивает. И даже если кому-то хватит сил выгнать его из панциря, то из кабинета вряд ли: двери там узкие, а бургомистр наш так растолстел, что ни в одну дверь не влезет».
В восточной части Четвертого округа капля пролетела мимо «Обелиска», двадцатиэтажного гиганта из стекла и бетона, где размещались отель и казино. Светящаяся громада «Обелиска» словно показывала средний палец черно-коричневому унынию четырехэтажных строений, из которых состоял город. Чем меньше город производил и чем сильнее росла безработица, тем больше находилось тех, кто стремился спустить деньги, которых у них не было, в одном из двух городских казино – многие как ни силились, так и не могли понять, в чем кроется разгадка этого явления.
– Город перестал давать и начал отбирать, – сипел из радиоприемников Кайт, – сначала промышленность, потом железные дороги, чтобы отсюда точно никто не выбрался. А под конец мы начали накачивать жителей наркотой – ею теперь торгуют там, где прежде продавали билеты на поезд. Так нам проще обирать наше же население. Я никогда не думал, что наступит время и я стану скучать по промышленным магнатам, но они, по крайней мере, принадлежали к отрасли, вызывающей уважение. Чего не скажешь об азартных играх, наркоторговле и политике – то есть трех других отраслях, на которых по-прежнему можно сделать деньги.
В Третьем округе ветер быстро погладил Главное полицейское управление, казино «Инвернесс» и пустынные улицы, откуда дождь старательно разгонял народ по домам, но разогнал не всех. Погладил ветер и вокзал, где больше не было поездов, зато было полно призраков и путешественников. Призраков тех, кого вера в себя, рабочий дух, бога, технологии и своих последователей заставила когда-то построить этот город. И путешественников, которые бежали на этот круглосуточный наркорынок купить дури, этот пропуск в рай и билет в ад. Во Втором округе ветер немного посвистел в кирпичные трубы двух крупнейших, но недавно закрытых городских фабрик – «Гравена» и «Эстекса». Обе фабрики специализировались на сплавах, но из каких металлов состояли эти сплавы, не сказали бы даже те, кто стоял у домны. Зато сказали бы, что корейцы начали изготавливать те же самые сплавы намного дешевле. Здесь уже чувствовалось обветшание – возможно, из-за местного климата, а может статься, местным так казалось просто потому, что они знали о банкротстве, оставившем фабрики стоять там молчаливыми потухшими вулканами, которые Кайт назвал «разграбленными соборами капитализма в городе разрухи и недоверия».
