Слушай: в самую первую ночь я сидел за столиком в одном странном месте на Петроградской, в бывшем бомбоубежище, в котором зачем-то открыли молодежный театр. Я промок под дождем, и мне было некуда пойти. За железными дверьми, выкрашенными серой масляной краской, мы могли бы пережить атомный взрыв, но я тут никого не знал, и никто не знал меня. В Москве такое случалось редко, а здесь запросто.
Был август. Был вторник. Я точно помню: вторник. В понедельник театр вообще не работал, а на вторник ставили проекты дебютантов, не делавших сборов. Просто так, чтобы в баре не протухли салаты, оставшиеся с воскресенья.
Когда я вошел, какие-то ребята расставляли на сцене декорации – ящики и поломанные стулья. Они топорщились, как противопехотные ежи. В зале уже было душно. Студенты собирались кучками. Пили пиво из больших запотевших пластиковых стаканчиков. Я вспомнил… впрочем, совершенно неважно, о чем я тогда вспомнил.
Поскорее я прошел за занавески, на места для белых. Местный пингвин кивнул, убрал со стола табличку «reserved», хотя я ничего не резервировал. «Free wi-fi», – было написано на стене. Я снял пиджак, сел и достал телефон.
Софиты в зале мигали, цветные пятна перемещались.
– Виски со льдом, как вы просили, – сказал кто-то за моим плечом (хотя я ничего не просил). – А вот сегодняшняя афиша.
С любопытством я рассмотрел флаер. На оранжевом листочке бумаги было жирно пропечатано название спектакля:
Я криво усмехнулся. Какие милые дети, подумал я. Всё тот же праздник непослушания.
Ниже – мелкими буквами – было набрано:
Артистично, – подумал я тогда. А больше ничего и не подумал.
Вискарь пришелся кстати.
Ты мог бы спросить, зачем я торчал здесь? Просто я устал. К тому же лил дождь. А пока он лил, развели мосты. Мне пришлось бы объехать полгорода, чтобы попасть в мой питерский дом. А перед этим я поссорился с девушкой, с которой можно было и не ссориться, и ничего бы не изменилось. Мы все равно не слушали друг друга. А перед этим она сказала, что ненавидит меня. И что я могу возвращаться в свою Москву, к своей жене и к своим друзьям-буржуям. Словом, у меня была масса причин сидеть на месте, курить и потихоньку напиваться.
Первое время я еще ждал звонка. Позже я понял, что телефон в бункере не ловит. Еще позже понял, что она не пошлет мне даже сообщения. Думаешь, я написал ей сам? Я тоже думал, что так сделаю. Но не сделал.
Вместо этого я сидел и бездумно лазил по интернету. И глазел по сторонам. И заказывал еще.
Потом я пошел… вымыть руки. А когда вернулся, ты уже стоял на сцене. Ну, то есть, я еще не знал, что это ты. Даже и не смотрел в твою сторону.
– Привет, Петербург, – услышал я.
Занятно. Девяносто процентов местных произносят «Петербург» глухо и в нос, будто буркнули что-то и заглохли. С твоих зубов это слово слетело весело и просто, как лопаются пузыри из «орбита». Так пионерки в «Артеке» сообщают вожатому, что всегда готовы: с гордостью и затаенным ожиданием.
Ну, я-то ничего особенного не ждал. Просто я люблю точную артикуляцию. Это профессиональное.
Затем я перевел взгляд на тебя. Ты оказался долговязым парнем в узких пушкинских брюках и в белой выглаженной рубашке. Рубашка светилась в ультрафиолете, белые скейтерские кеды – тоже. В луче зависшего софита твое лицо казалось мертвенно бледным. Только глаза блестели.
– Ан-негин, – представился ты как бы нехотя. – Евгений. Девятнадцать.
Как по команде оживший луч прожектора сполз по твоей груди, по ногам и соскользнул на пол. И ты остался стоять в фосфорической луже. Только пригладил длинные темные волосы. Девочки с телефонами, что разместились прямо на полу у сцены, отчего-то синхронно вздохнули.
И начался спектакль.
Я сразу понял, что актеров будет немного. Режиссер (я решил, что это тоже ты) построил действие на открытых монологах Онегина, которому ассистировали случайные с виду партнеры. Ленский напоминал рыжего Рона Уизли, что выглядело бы глупо, если бы не было (как я сразу понял) просчитано заранее; Татьяна была очевидной Гермионой; зато стриженая Ольга явно была девушкой в теме – или это был закос под позднего Мейерхольда, я не знал. Все они до поры томились в темноте, ожидая своего выхода.
Тем временем на сцене возник светящийся череп: это был дядя самых честных правил. Дядя мирно возлежал на табуретке, пока Онегин, скупо комментируя свои действия, не накрыл его подушкой.
Я рассмеялся и зааплодировал первым. Ты даже обернулся на голос. Ты улыбался так же, как я: весело и нагло.
Да, твой Евгений был отъявленным негодяем. Он прогуливался с Танечкой под лунным лучом, зачитывал вслух ее сообщения, слушал соловья и под конец картинно завалил ее среди вздыбленных стульев, на глазах у Ленского – Уизли; у того даже слезы на глазах выступили, и я решил, что парнишка слишком прочно вжился в роль друга. Четвертью часа позже ты убил его на дуэли, лениво вскинув руку с зажатой в ней пивной банкой. Рон опустился на пол беззвучно, слышен был только хруст жести в полной тишине.
В этот миг в темном углу вспыхнул и засветился инфернальный дядин череп, и наступил антракт.
Сцена опустела, зрители выстроились за пивом. Я никуда не спешил. Я вдруг подумал: а ведь весь этот «Онегин» – совсем не о том, о чем долдонят в школьных учебниках. Он совсем о другом. Не то, чтобы я не думал об этом раньше, просто твоя неуклюжая аффектация изменила направление моих мыслей. Раньше я полагал, что молодой Пушкин писал о том, что видел – о подростковых влюбленностях и фрустрациях, о милом дворянском dolce far niente… но теперь я точно знал, что дело обстояло куда печальнее. И чем дальше, тем хуже.