Семьи у меня больше нет.
Эта мысль неотступно крутится в голове, когда я выхожу из дома, пересекаю дорогу и забираюсь в наш старенький раздолбанный «универсал». Наверное, правильнее было бы сказать, что у нас нет больше семьи, хотя, пожалуй, это главным образом моя вина. Бросаю взгляд в зеркало заднего вида на мою жену Джоди: она стоит на пороге. Ее длинные волосы всклокочены и спутаны. В бок ей уткнулся лицом наш восьмилетний сын Сэм. Он пытается одновременно прикрыть глаза и уши, но я понимаю – это не потому, что ему невыносимо видеть, как я ухожу. Просто он знает, что сейчас я заведу машину, а рев двигателя кажется ему слишком громким.
Вскидываю руку в дурацком покаянном жесте, вроде того, который изображаешь, когда ненароком подрежешь кого-нибудь на перекрестке. Потом поворачиваю в зажигании ключ и уже собираюсь трогаться. И тут вдруг в мое окошко негромко стучит Джоди. Опускаю стекло.
– Алекс, береги себя, – произносит она. – И пожалуйста, разберись со своими проблемами. Это нужно было сделать еще сто лет назад, пока мы были счастливы. Может, если бы ты тогда это сделал… не знаю. Может быть, мы были бы счастливы и сейчас.
Глаза у нее влажно блестят, и она сердито утирает слезинку тыльной стороной ладони. Потом смотрит на меня, и, похоже, горе и вина на моем лице неожиданно укрощают ее гнев. Ее блестящий взгляд немного смягчается.
– Помнишь, как мы на выходные ездили в поход в Камбрию? – спрашивает она. – Тогда еще козы съели нашу палатку и у тебя загноилась нога. В общем, может, сейчас все и плохо, но уж точно не настолько, как тогда.
Молча киваю, переключаюсь на передачу и трогаюсь с места. Когда я снова бросаю взгляд в зеркало заднего вида, то вижу, что Джоди с Сэмом уже вернулись в дом. Входная дверь заперта.
Ну вот и все. Десять лет вместе, и все, похоже, кончено. Я трясусь в нашей разбитой колымаге и не имею ни малейшего понятия, куда мне податься.
Сэм был очаровательным младенцем. С самого начала. Он появился на свет с густой каштановой шевелюрой и пухлыми чувственными губами – ни дать ни взять крошечный Мик Джаггер в памперсе.
Жару нам задавать он начал с самого рождения. Не ел и не спал. Только и делал, что орал. Он орал, когда Джоди брала его на руки, и орал, когда его у нее забирали. Казалось, он был в ярости на то, что его заставили прийти в этот мир. Грудь он соизволил взять только через сутки с лишним. Издерганная и отчаявшаяся, Джоди прижимала его к себе и в три ручья рыдала от облегчения. Я, тоже совершенно измочаленный, в полной растерянности смотрел на них, бестолково прижимая к груди полный пакет шоколадных батончиков и журналов, бесполезный гостинец для свежеиспеченной матери. Очень быстро я осознал, что не в состоянии ничем облегчить ей жизнь. Вот и все. Теперь это была наша жизнь.
Честно говоря, это был дурдом.
– Можешь оставаться сколько хочешь, дружище, – говорит Дэн, когда двадцать три минуты спустя я неминуемо оказываюсь на пороге его квартиры.
Я знал, что он не откажет мне. Ну или по крайней мере точно окажется в воскресенье днем дома, потому что обычно в это время он приходит в себя после вчерашнего – открытия очередного клуба или случайного сексуального приключения, а то и восхитительной комбинации того и другого.
– Можешь пожить в гостевой комнате, – предлагает он, когда мы садимся в лифт. – У меня где-то должен быть надувной матрас. Хотя он, кажется, пропускает воздух. Просто беда какая-то с этими матрасами! Ты в своей жизни видел хотя бы один матрас, который не пропускал бы воздух? Видел, а? Прости, дружище, тебе сейчас, кажется, не до того. Я понимаю.
И вот я стою на пороге его квартиры, совершенно ошарашенный, все еще прижимая к груди спортивную сумку, в которую сложена вся моя одежда, мой ноутбук, несколько дисков (зачем?), косметичка с гигиеническими принадлежностями и фотография Джоди и Сэма: я сделал ее, когда мы ездили в отпуск в Девон четыре года назад. На снимке они улыбаются, сидя на пляже, но на самом деле это притворство. Вся та неделя была непрекращающимся кошмаром, потому что Сэм был не в состоянии спать в незнакомой новой постели под непривычно тяжелым одеялом, а вдобавок ко всему оказалось, что он до истерики боится чаек. Поэтому спал он всю эту неделю вместе с нами, крутясь с боку на бок и то и дело просыпаясь, всю ночь напролет, каждую ночь, пока мы все от недосыпа не превратились в натуральных зомби. После того раза с поездками мы практически покончили.
– Хочешь, сходим куда-нибудь, бухнем? – предлагает Дэн.
– Я… ты не против, если я отнесу вещи в комнату и слегка переведу дух?
– Ну конечно. Пойду поставлю чайник. Кажется, у меня где-то было печенье. И даже не кажется, а точно было.
Дэн удаляется в кухню, я же тем временем плетусь в гостевую комнату, швыряю сумку на пол, а сам плюхаюсь в офисное кресло рядом с компьютером. Мелькает мысль включить его и отправить Джоди имейл, но вместо этого я отворачиваюсь и смотрю в окно. В самом деле, что я могу ей написать? «Привет, Джоди, прости, что развалил наш брак. Может, сделаем вид, что последних пяти лет не было? Аха-ха».
По правде говоря, я в последнее время не понимаю даже, как с ней говорить, куда уж там писать письма. По сути, все годы нашего брака мы провели в переживаниях по поводу Сэма – его истерик, его упорного нежелания говорить, дней, когда он вопил на нас, дней, когда он прятался в своей постели и шарахался при любой попытке к нему прикоснуться. День за днем, месяц за месяцем, наполненные ежеминутными попытками предугадать, когда его снова переклинит. И пока мы справлялись со всем этим, все то, что у нас с Джоди было общего, как-то незаметно сошло на нет. Теперь, очутившись вдали от Сэма, я чувствую себя странно, хотя прошло всего несколько часов; напряжение отпустило, но его место уже понемногу занимает печаль. Природа не терпит эмоциональной пустоты.
Из квартирки Дэна на седьмом этаже модного жилого комплекса на окраине Бристоля открывается вид на город, раскинувшийся до самого горизонта: кирпичные ряды викторианской застройки, церковные шпили и офисные кварталы эпохи шестидесятых, стеснившиеся в одну кучу, точно пассажиры в переполненном утреннем транспорте. Их там многие тысячи – домов, в которых живут семьи, которые не распались только что.
Я начинаю думать, что, пожалуй, выпить и в самом деле было бы недурно. Но в ту же самую секунду перед глазами у меня все вдруг расплывается, и я не сразу понимаю, что происходит. А-а. Ну да, я плачу. Потом из глаз у меня начинают катиться крупные слезы, оставляя на щеках горячие влажные разводы, в носу тоже немедленно начинает хлюпать, и вот уже я весь содрогаюсь в рыданиях.
