Марат шел по траве. Мимо него неровными рядами тянулись каменные плиты. В их тверди кто-то высек изображения и имена людей.
Вокруг было холодно и странно. Солнце на небе, но его свет не греет. Мир яркий, но кажется, будто вещи утратили контрастность.
Звук. Этот звук преследовал его сквозь сон. Негромкий, как шелест или далекое журчание. Он доносился снизу. Изнутри.
Марат посмотрел вниз.
Он увидел, что одет в шорты и большие черные башмаки. Он никогда раньше не носил обувь. Она его удивила, но еще больше его удивило собственное тело, казавшееся чужим и бесконечно длинным. Руки и ноги вытянулись, желтая кожа блестела от пота. А в правой половине его груди была дыра. Звук вырывался из нее каждый раз, когда Марат вдыхал. А когда выдыхал, над раной беззвучно вздувался и лопался жидкий кровяной пузырь.
Кровь была красной – чуждый цвет посреди этого простора зеленой травы и белых камней. Марат остановился и обеими руками оперся на одну из плит, чувствуя смертельную усталость. Поле было бесконечным, тянулось от горизонта и до горизонта. Над ним плыли низкие, пепельно-серые облака.
Кровь из раны пачкала камень. Марат стоял, не в силах сдвинуться с места, а под ним натекало и натекало. Он начал видеть вырезанные в камне лицо, имя – черточки, выбитые неизвестным художником, одна за другой заполнялись алой влагой. Марата охватил ужас. Это было его лицо. Хотя не совсем. И имя тоже было его, но не совсем. Марат Шудри-Буаньи. Шудри – фамилия его матери. Но кто такой Буаньи? Почему под не совсем его лицом это имя?
Лицо-маска в окровавленном камне шевельнуло глазами, и Марат беззвучно закричал. Это была тюрьма. Под этими плитами лежали скованные, вмурованные на вечное сохранение люди.
И он тоже был там.
Глава первая
Нотр-Дам-Де-Ла-Пэ
Марат открыл глаза.
Кричал петух. Ему ответил другой. Светало, было влажно. Стены комнаты выкрашены синей краской. Шелест – это дыхание матери. Кажется, воздух стал для нее песком.
Сколько раз ему снился этот кошмар? Сколько раз он уже слышал этот странный шум?
Столько же, сколько слышу ее хрип, подумал он.
Он сел. У их комнаты большое окно. Большое окно из маленьких стекол, собранных в решетке деревянной рамы. Пяти стекол не хватает, два – с дырками от пуль. Иногда в них заметает дождь, тогда мать закрывает бреши кусками картона. Так было всегда. Марат родился, и так уже было. Никто никогда не приводил в порядок этот дом, эту улицу, этот город.
Марат сонно вытер лицо руками. На коже пот: душно. За окном – огромный сферический купол Нотр-Дам-де-ла-Пэ. Выше него только свинцовое небо, ниже – все трущобы Ямусукро. Где-то за непроницаемой преградой облаков встало солнце, его блеклый отсвет лег металлическим бликом на вершину собора. Туман между хибарами бедняков стал казаться желтым. Тяжелый, он проникает повсюду, росой оседает на ржавых капотах машин, заставляет людей задыхаться.
Марат посмотрел на мать. Она выглядела как лошадь, гниющая на обочине дороги. Ее зовут Камила. Она арабка, ей немногим больше тридцати лет, и у нее СПИД. Большие глаза в углубившихся глазницах, лицо так осунулось, что губы не смыкаются над зубами. Ее одеяло сбилось, открывая голые ноги и выпростанную правую руку – тонкую, высохшую, совершенно оранжевую. Правая сторона ее тела вся оранжевая, одна огромная язва – болезнь не тронула только лицо, но уже поднялась по шее до уха; Анри сказал, что лишай не перекинется на левую сторону, потому что расползается по нервным окончаниям кожи. По краям ссохшихся корок – крошечные капельки крови. Должно быть, ей ужасно больно.
Прошла минута. Она невидящим взглядом смотрела в потолок, потом заметила сына. Марат постарался не встречаться с ней взглядом и снова уставился в окно, на купол собора. Такой огромный. Такой ненужный. Там бог христиан. Ему посвящены большие камни и куски железа. Он смотрит, как у подножия ступеней его дома разлагаются люди.
Бог на небе. Так говорит Анри. Так говорит Роберт. Может, ему снился бог? Может, это он туманом спускался сверху? Может, это он жужжал в дыхании матери, как назойливая муха? Прихлопнуть бы его. Правда, у его матери другой бог. Анри и Роберт верят в Христа. Мать верит в Мухаммеда, но не ходит в мечеть – ее оттуда прогнали. У Намон третий бог – она знает Великого Мастера и его детей, лоа.
Марат чувствовал, что в нем живет ненависть. Он ненавидел собор. Он ненавидел свою мать. Он ненавидел колдунью Намон с ее татуировальной машинкой и духами вуду. Он ненавидел. Он ненавидел. Он ненавидел.
– Марат, позови Анри.
– Хочешь пить?
– Да.
У изголовья матери стояла миска с водой. Марат сел на корточки, поднял ей голову. Ее волосы влажные, под ними тоже язвы. Если бы не его забота, там жили бы насекомые. Он поднес миску. Металлический край посудины тихо стукнулся о ее зубы. Она начала пить. Десны и растрескавшиеся губы сочились кровью, вода в миске стала розовой.
Она напилась. Не хотела больше пить и постаралась отвернуть голову, но не смогла – Марат крепко держал ее. Он думал, что если захочет, заставит ее утонуть в этой миске. Она попыталась пить дальше, стала давиться, кашлять. Он убрал посудину от ее губ. С минуту она задыхалась. Марат не смотрел на нее. Он думал, что она не понимает. Не понимает, что он жесток специально.
– Позови Анри, – опять попросила она.
«Ты боишься смерти, но белый французский доктор не спасет тебя от нее. Даже если ты отдашь ему все, что у тебя есть. Даже если он сжалится и на две недели положит тебя в больницу, как это было месяц назад».
Марат залез рукой под циновку матери. Там лежала плоская жестяная коробка. Он извлек ее на свет, отошел, чтобы мать не видела, сколько у них денег. Франки и доллары. Несколько бумажек на россыпи монет. Если не покупать лекарства, то этого достаточно, чтобы есть следующие три месяца. Вкусно есть.
Но ее ведь не интересует, что будет через три месяца? Она просто грызется со смертью, вымучивая у нее дни, недели. Она хочет еще подремать, опьяненная наркотиками, еще посмотреть в серое небо над Ямусукро, прежде чем низвергнется в огонь Аллаха. Марат ненавидел ее за это. Разве она заботится о нем? Это он заботится о ней половину своей жизни. Разве она жалеет его? Это он жалеет ее половину своей жизни. Арабская потаскуха. Зачем ты родила меня?
Он оглянулся и посмотрел на нее. Она лежала, сложив руки на груди, прикрыв глаза и тихо впитывая свои последние часы.
– Не хватит денег для Анри.
– Дай мне посмотреть. Я сосчитаю.
– Я умею считать. Ты все пропустила. Я научился считать, пока ты лежала в больнице.
