Ключ повернулся в скважине – не сразу, а после того, как Казаков поёрзал им туда-сюда, и раза два злобно выматерился. Надо бы вызвать слесаря, сменить замок – а то застрянешь однажды вот так, на лестничной клетке на ночь глядя. Ещё и батарея смартфона сядет, в полном соответствии с законом подлости, он же закон Мёрфи…
Мысль насчёт слесаря, смартфона и известного всем правила была привычной – всякий раз, отпирая входную дверь своей двушки, Казаков произносил её про себя, словно проверяя на читабельность и выговариваемость. Обыкновение это появилось у него с тех пор, как он, оставив место литературного редактора в загибающемся компьютерном журнале, устроился в Останкино, на студию, занимающуюся озвучкой и дубляжом. Началась эта глава его жизни тринадцать лет назад, в далёком две тысячи одиннадцатом – и вот теперь неумолимо приближалась к финалу. Не слишком, прямо скажем, торжественному – санкции подкосили и без того просевший рынок западной теле- и кинопродукции, а использование ИИ, нейросетей и прочих новомодных штучек для перевода и озвучивания обещали добить его окончательно.
Но сейчас перспектива остаться безработным не волновала Казакова – а ведь это невесело в шесть без малого десятков! Как не слишком беспокоила его безобразная сцена, которую устроил сегодня Саша Котов по поводу срыва записи, сопроводив скандал полным комплектом упрёков, обвинений, угроз пожаловаться начальству и прочих радостей…
Вины Казакова в этом не было ни чуточки – разве что ему можно было поставить в упрёк, что в числе прочих актёров он пригласил для озвучки сериала Олега Мартьянова, совмещающего игру в Малом Театре с работой в дубляже. А так же – с неумеренным употреблением горячительных напитков, по большей части, крепких. И когда Олег стал заикаться перед микрофоном, путая реплики и вынуждая звукооператора то и дело переписывать огрехи, Казаков предпочёл запись остановить – и получил за это всё, что причитается в подобных случаях.
Вообще-то актёров можно понять, уныло подумал он, распуская задубевшие шнурки. Полтора часа записи, каждая минута которых должна была быть оплачена, пропали зря – и каждый из избалованных артистов считал неполученные деньги, потраченное зря время, а главное – проявленное по отношению лично к нему неуважение. И, конечно, никто не собирался спускать это судьбе-злодейке, воплощением которой выступал режиссёр озвучки – то есть он, Пётр Петрович Казаков. Взывать к их здравому смыслу и чувству справедливости не имело совершенно никакого смысла – кого и когда интересовали подобные вещи в актёрской среде?
Шнурки, наконец, поддались. Сентябрь в этом году выдался дождливым, слякотным, намокшие ботинки следовало поскорее поставить на батарею, напихав газет. Но сейчас ему было не до того – настенные часы показывали без четверти девять, ровно через пятнадцать минут разрешится загадка, не дающая покоя уже какую неделю кряду. Он прошёл в комнату, швырнул мокрую куртку на кресло и принялся торопливо стягивать рубашку.
Звонок пронзительно задребезжал. Взгляд на часы – только без двадцати, может, кто-то другой? Соседи, почтальон, участковый… Нет, почтальоны так поздно не ходят, с соседями он не общается, а участковый… что может понадобиться от него участковому? Черт, даже переодеться не успел, встречает гостя в несвежей майке, выпущенной поверх стареньких треников. Хотя – он же не женщину ждёт, ничего, сойдёт и так…
Казаков ставшими вдруг непослушными пальцами повернул пумпочку запора, распахнул – именно распахнул, а не опасливо приоткрыл, заглядывая в щёлку, – дверь и…
К счастью у стены напротив входной двери стоял стул. На него-то Казаков и плюхнулся всей тяжестью своего немолодого тела, попятившись от возникшего на пороге видения.
Он узнал гостя сразу – словно и не было этих трёх десятков лет. Да их, похоже, и не было для того, кто стоял в дверном проёме – мокрый от сентябрьского дождя, широко улыбающийся, с бутылочным горлышком, торчащим из левого кармана старенькой штормовки. А Казаков так и сидел, беспомощно разевая и захлопывая рот, словно извлечённая из родной стихии плотвичка, – не веря, боясь поверить, отчаянно желая поверить своим глазам.
– Корнишоны маринованные. – Казаков прочёл надпись на этикетке и скривился. – Огурцов, что ли не было, обычных, солёных? Знаешь ведь, что я эту кислятину терпеть ненавижу!
Он поскрёб грудь под растянутой майкой-алкоголичкой.
– Не припомню что-то… – гость смотрел на него недоумённо. – Раньше, вроде, закусывал, только в путь! Может ты, того… уже после их разлюбил?
Казаков задумался.
– Верно, лет двадцать назад. Тебя тогда давно уже не было.
Он подцепил на вилку крошечный огурчик и вздохнул, демонстрируя покорность судьбе.
– Ладно, разливай уже, сколько можно?
– Тебе как – полную, или по справедливости?
Казаков оценивающе посмотрел на полулитровую бутылку с этикеткой «Ржаная». Та была опорожнена почти наполовину.
– Полную. Прояви уважение к хозяину дома. И к пожилому человеку тоже, между прочим…
– Пожилой? Это ты, что ли? – фыркнул насмешливо гость и потянулся через стол. Водка, булькая, полилась в стакан, наполняя его до самой кромки. Гость поднял бутылку, зачем-то посмотрел сквозь неё на лампу, и набулькал себе. Его стакан – тоже гранёный, вмещающий стандартные двести граммов, – тоже наполнился до краёв, даже с мениском.
– Истинный дзен в том, чтобы разлить поллитру на три полных стакана. – глубокомысленно сообщил гость. – И – не выпить. Ну что, вздрогнули?
– Погоди… – Казаков, до которого начала доходить неправильность происходящего, выпрямился на стуле. – Это ты что, в своём, как его?..
– Зурбагане. – подсказал гость. Стакан он держал на старорежимный манер – четырьмя пальцами, оттопырив мизинец.
– Это ты в своём Зурбагане таким штучкам научился?
– Каким?
Казаков зажмурился, потряс головой. А когда открыл глаза – оказалось, что стакан собеседника налит едва ли наполовину.
…Он что, отхлебнуть успел? А, ладно, по сравнению со всем остальным это такая мелочь…
