Волны злобно бьют пустынный берег,
Орошая стены маяка,
Неприкаянная ходит дева,
Гладит нежное дитя ее рука.
Ты откуда, скажешь ли, явилась?
Как тебя мне в этом мире удержать?
Ты в тумане ночи растворилась,
Мне оставив жить и умирать…
I.
Заброшенный маяк упирался в серое небо, нависшее над ним. Холодные бурые волны обдавали пеной и солеными брызгами скалистый мыс. Ветер выл и злился, проникал во все отверстия щербатой стены, пытался распахнуть давно запертую на проржавевший замок дверь, но никак не мог этого сделать и потому неистовствовал еще больше.
Не обращая внимания на непогоду, вокруг маяка бродила юная девушка с младенцем на руках. Безудержные вихри рвали легкую ткань ее платья, хлестали прядями мокрых волос, брызги покрывали лицо. Младенец, тем не менее, безмятежно спал, уютно сложив розовые кулачки под щечки, словно и не было бури.
Возвращавшийся с рынка, где торговал своими изделиями, деревенский гончар вышел на удаленный от этого места берег. Густая лесная грязь налипла на колеса его телеги, и ему было необходимо почистить их, прежде чем снова тронуться в путь. Завидев стоящую на скале фигуру, он не поверил собственным глазам. Уже много лет маяк был закрыт, еще когда его дед был ребенком, на тяжелую дубовую дверь повесили замок. До сих пор ни одна живая душа не бродила здесь, ибо до единственной ближайшей деревни лежал длинный путь через лес. Ни одна женщина не решалась войти в чащу в одиночку, а каждый мужчина вступивший на этот путь по каким-либо делам, брал с собой ружье на случай, если вдруг нападет оголодавшее зверье. И вот тебе раз! Молодая женщина, одна, да еще с ребенком! Гончар направил свою повозку по старой лесной дороге, ведущей к маяку.
– Эй, милая! – окрикнул он сквозь шум прибоя девушку, когда подъехал поближе.
Девушка стояла на самом краю скалистого берега лицом к морю и глядела в задумчивости вдаль. На слова мужчины она медленно повернулась и блаженно улыбнулась.
– Позволь спросить, что ты тут делаешь?
Девушка также не торопясь подошла к нему почти вплотную, но вместо ответа стала внимательно рассматривать мужское лицо, и, в то же время, как будто глядя сквозь него. Гончар испытал странное чувство, казалось, она смотрит внутрь него, прямо в душу. Он сильно забеспокоился под пристальным взором этих блекло-голубых глаз.
–Ты что, глухая? – осведомился он.
Девушка, также улыбаясь и не отвечая, пошла к повозке и села в нее. Что оставалось делать? Не оставишь же ее и дитя одних на этом холодном безлюдном берегу. Гончар сел в свою повозку, взял поводья и, хоть ему было и не по себе, повез девушку домой.
Когда он въехал во двор, вышедшие встречать мужа жена и дети, понятное дело, сильно удивились гостинцу, который их отец привез с рынка. Гончар велел старшему сыну распрячь и напоить лошадь, младшим сыновьям разбирать мешки, а единственную дочь Альву послал проводить гостью с ребенком в дом.
Мальчики с наивным детским любопытством взирали на вновь пришедшую. Старший сын, подросток лет двенадцати, угрюмо исподлобья поглядывал на незнакомку. Альва же, веселая и бойкая девчушка, беззаботно подрыгивая на каждой ступеньке родительского крыльца, провела плавно идущую за ней гостью за дверь, как и было велено.
Как только они скрылись внутри дома, гончар бросился все объяснять жене. И не будь она женщиной отзывчивой и доброй, как и ее муж, возможно, потребовала бы отвезти нахлебницу туда, откуда он ее привез. Но она лишь удивленно вскинула брови, узнав, как эта хрупкая странная девушка и ее дитя попали в повозку к ее мужу. Так и прижились чужие люди в новом доме. Позже стало известно, что младенец на руках у молодой женщины – девочка. Остальным же деревенским жителям оставалось лишь удивляться произошедшему.
Бледная девушка не проронила ни звука, отвечая на все вопросы той же блаженной улыбкой, хотя скоро стало ясно, что она слышит окружающих. Сама же девушка не о чем не просила, и не пыталась ничего объяснить. Лишь день и ночь держала младенца в объятиях, ухаживала за ним с невероятной нежностью, и ребенок отвечал ей тем же. Никогда не было слышно детского плача в доме, малышка почти все время спала. Иногда она открывала свои маленькие глазки, в точности как у матери, и тогда просто и спокойно созерцала мир вокруг, насколько ей позволяло ее младенчески близорукое зрение.
Вот только прошло не так много времени с тех пор, как незнакомка появилась в доме гончара, и вдруг она исчезла. Ее дочь впервые расплакалась ранним утром в своей колыбели, не почувствовав рядом материнского тепла. Жена гончара не знала, как успокоить ее, малышка не хотела даже козьего молока, которое Альва принесла для нее.
Мужчины, призванные на помощь, обыскали все дома, подвалы, сараи, конюшни, словом, все строения в деревне. Прошли по лесу, громко крича, изрыли баграми дно овражистой реки, но не нашли даже следа. Наконец, жена, гончара, измученная детским криком, сказала мужу:
– Иди на маяк, возможно, она там, откуда пришла.
День уже клонился к закату, низкое солнце отражалось в спокойных водах моря. Гончар привязал лошадь к дереву на краю леса и обошел маяк. Вокруг все было пустынно, но старые петли скрипнули, привлекая внимание. Гончар отпрянул, тяжелая входная дверь была не заперта, замка, вросшего ржавчиной, словно и не было! Мужчина собрался с силами и вошел внутрь. Вокруг было пыльно и темно. Посреди круглой комнаты стояли грубо сколоченный стол и лишь один стул. В последних солнечных лучах, скользнувших в дверной проем, гончар различил бледную фигуру его странной гостьи. Она сидела на стуле, глядя перед собой в пустоту. Девушка не повернула головы к вошедшему, она по-прежнему рассеянно улыбалась чему-то или кому-то невидимому. Но вот последние всполохи света угасли и маяк погрузился в сумерки. В этот момент гончар смог разглядеть, как прямо перед ним сидящая фигура женщины в белом стала медленно расползаться, превращаясь в ночной туман. Туман этот вскоре рассеялся вовсе, а гончар так и продолжал стоять, ошеломленный увиденным. Через минуту он очнулся, вздрогнул. Вокруг не было ни души, лишь шум моря у скал доносился в открытую дверь. Внезапно ему стало ужасно страшно от этого места, и он опрометью бросился к привязанной лошади. К счастью, лошадь его была там же, где он ее оставил.
