– Мистер Тревис Сандерс?
– В чем дело?
– Имоджен Гантри ваша жена?
Одно упоминание этого имени воскресило воспоминания, которые он похоронил четыре года назад; воспоминания, окрашенные яростью и влечением.
– Мы в разводе. Вы журналистка?
– Я ищу ее ближайших родственников. Я из… – Женщина назвала одну из самых бедных общественных больниц Нью-Йорка.
– Что случилось? – Так трудно сосредоточиться, когда перед глазами стоит она – смеющая ся, с искрящимися озорством и возбуждением глазами и каштановыми волосами, из-за которых кожа кажется еще светлее. И этот взгляд из-под опущенных ресниц – сплошное очарование, ранимость и уязвимость. Такой он ее и запомнил. Тревис быстро понял, насколько обманчив этот образ, но понять и принять – разные вещи. И хотя это именно он однажды сказал, что не хочет ее видеть, осознать ее уход до конца ему так и не удалось. Он продолжал надеяться на возвращение.
Сквозь эти мысли до него с трудом доносился голос из трубки.
– Имоджен упала в обморок на улице, сейчас без сознания, у нее высокая температура. Вы можете нам сообщить какие-то сведения о лекарствах, которые она принимает? Она в очереди на лечение, но…
– Она не умерла?
Звучит ужасно, но что делать, если Имоджен так обошлась с ним. Все эти манипуляции и вранье… он сам бы ее прикончил, если бы представилась возможность.
– И ее забрали в вашу больницу? Почему?
– Наверное, мы ближе всего. При ней не было телефона, из контактов – только ваше имя. Нам нужна информация по лечению и страховке. Вы можете предоставить данные?
– Свяжитесь с ее отцом, – отдал он команду секретарю. – Найдите информацию по отцу Имоджен Гантри. Издательский бизнес. Возможно, имя начинается на «У». Уильям? – Их брак оказался таким коротким, что он и о ней-то почти ничего не знал, а познакомиться с отцом и подавно не успел.
– Уоллес Гантри? Похоже, он умер несколько месяцев назад. – Секретарь развернула экран ноутбука и показала некролог. Там было написано, что его жена и старшая дочь умерли еще раньше, и теперь осталась только младшая, Имоджен.
Здравый смысл подсказывал, что не стоит снова связываться с этой женщиной, но что ему оставалось делать?
– Я приеду так быстро, как только смогу.
Последнее воспоминание – Имоджен сидит на бордюре. Не на тщательно промытом асфальте и даже не на аккуратно подстриженной траве под вязами, через цепочку других лужаек переходящей в мамин розовый сад.
Нет, это был холодный трущобный бордюр, покрытый шапками снега поверх чуть не метрового слоя жевательной резинки. Застывший в воздухе холод не заглушал запахов, идущих от решетки. Не самое удачное место – в лучшем случае ее обрызгают машины, а в худшем – проедутся по ногам.
Впрочем, это ее волновало меньше всего. Не в тот момент, когда половина лица словно раздулась в два раза, и ухо болит так нестерпимо, что не удержаться от крика.
Ей пришлось сесть, чтобы не упасть. Температура – естественный способ расправиться с вирусом, что же пошло не так? Да и кто вообще умирает от таких глупых вещей?
Перед глазами все плыло, одежда промокла, но Имоджен было слишком плохо, чтобы переживать по этому поводу. Она думала только о том, что умрет вот так. Здесь. И это ее вполне устраивало. Отец бы оценил – дочь погибала, как собака в канаве накануне Рождества. Даже Тревис, скорее всего, решит, что она получила по заслугам. Впрочем, вряд ли он узнает.
Смерть принесла бы ей облегчение. Слишком сложно бороться, когда заведомо чувствуешь себя проигравшей, тогда уж лучше сдаться. Почему она не сделала этого раньше? Ну хотя бы сейчас.
Она умерла и теперь осматривалась. На рай не похоже – впрочем, кто бы ее туда пустил? Ад? Самочувствие достаточно паршивое, чтобы это оказалось правдой. Тело ломит, в больном ухе словно вода плещется, а у второго чувствительность обострилась так, что слух режет даже шуршание одежды и отдаленные разговоры. Во рту сухо, невозможно сглотнуть. Имоджен застонала.
Шаги. Мужской голос:
– Она проснулась.
Имоджен узнала его, и грудь резко сдавило, все внутри съежилось. Она бы сбежала, но тело ей не подчинялось. Это точно ад.
Снова шаги, уже другие, более легкие и быстрые. Она открыла глаза, прищурившись от яркого цвета. Стерильная комната в спокойных цветах – в такой папа провел свои последние месяцы.
– Я…
– Вам пока не стоит разговаривать. – Медсестра улыбнулась и проверила температуру Имоджен. – Уже гораздо лучше.
Боковым зрением Имоджен все время видела его, но повернуть голову и посмотреть прямо было слишком страшно, слишком больно. Невыносимо.
– Как я сюда попала?
– Воды? – Медсестра поднесла к губам Имоджен стакан с соломинкой и дала сделать два глотка. Уловка, чтобы не отвечать. – Отдохните, а я пока скажу доктору, что вы проснулись. Потом я дам вам еще воды и, может быть, какой-нибудь еды.
– Как давно?
– Вы попали сюда вчера.
Полтора дня назад? И это когда ее банковский счет и без того словно выжженная пустыня?
Медсестра улыбнулась сидевшему рядом мужчине и вышла.
Имоджен снова закрыла глаза, понимая, что ведет себя как ребенок. И это не единственный ее недостаток. Может, отец был прав и она просто плохой человек?
Мужчина рядом пошевелился и раздраженно вздохнул. Имоджен чувствовала его взгляд на себе, он как будто знал, что она его избегает единственным доступным ей способом.
– Что ты здесь делаешь? – Голос был хриплым. В самых секретных мечтах эта встреча происходила на нейтральной территории – в кофейне, например, где она отдает ему чек с суммой, которая покрыла бы его выплаты по брачному контракту. И находит слова, чтобы объяснить все, что тогда произошло. Объяснить так, чтобы он понял – или хотя бы больше не презирал.
И все-таки он здесь. Может, ему не совсем все равно? Может, он беспокоится?
Она открыла глаза, услышав звук молнии, но тут же закрыла при виде маленькой красной сумочки, когда-то принадлежавшей матери. О нет.
– Ты роешься в моих вещах? – Там хранилось все ценное имущество Имоджен – водительское удостоверение, дебетовая карта, ключ от комнаты, единственное оставшееся фото с сестрой и матерью и свидетельство о браке с Тревисом.
– Медсестра искала твоих ближайших родственников.
Этот мужчина всегда умел выразить свое презрение, и сейчас его обычно такой теплый и глубокий голос буквально сочился им.
Как же часто она слышала презрение в свой адрес. Соседи. Учителя. Папочка. И теперь этот мужчина, которому хватило пары слов, чтобы глубоко ранить ее душу.
Его не волновало, что он остался в ее жизни единственным близким человеком. Если он вообще о ней думал, то в этих мыслях не было ничего хорошего.
