Мой отец частенько повторял мне историю, как он, закончив с золотой медалью школу в Рыбинске и собираясь на учебу в столицу, всерьез решал, какому из двух уже созревших жизненных предрасположений отдать предпочтение, куда поступать – на химфак или в литинститут.
Каким боком прикладываться к жизни, каким личностным складом реализовываться, научным, системным или художественным, поэтическим.
Победила точная наука, победила химия.
Мой отец был практикующим в сфере микроэлектроники ученым-химиком.
А когда ему было ровно столько же лет как мне сейчас, он подарил мне изданную в Донецке маленькую книжечку своих стихов, надписав: Д. Мозжухину от Д. Мозжухина.
Держа в руках эти небольшие свежеотпечатанные мягкие книжицы, отец больше всего гордился тем, что его стихи понравились донецким типографам: метранпажу, редактору, наборщикам со свинцовыми руками.
Все сомневался.
Я уговорил отца подарить мне и второй экземпляр, надписав: Д. Д. Мозжухину от Д. Д. Мозжухина, благо деда тоже звали Дима.
А у самого меня никогда и в мыслях не было, что стану делать подобное, выпускать сборник стихов, надеясь, что он кому-то понравится.
Ну, тексты к песням, положим, ну, короткие эссе на узко популярные темы, не более того.
Но не стихи же, какой я поэт…
Но вот собрался.
По сравнению с 70-ми советскими годами, уже тогда, в 90-е, когда отец «издавал свою книгу», не такой это был и подвиг, а уж теперь-то…
Каждый может напечатать что хочет и где хочет, называется – разместить.
Но тем не менее я, как и отец – выпускаю, и как отец – сомневаюсь.
Итак, Д. Д. Мозжухину от Д. Д. Мозжухина, алаверды и мир праху.
У отца сегодня день рождения.
Он давно повесился, а я
продолжаю все его движения,
восхожу по лестнице в маяк.
У него по маю маета была,
у меня с июня весь отчет.
Бестолково, слабо, нерентабельно
жизнь моя по плоскости течет.
Как посмотришь – древо неизменное,
корни в землю, листья в небеса.
Вроде чудо, но обыкновенное,
с детства привыкаешь к чудесам.
Я давно уже в отцовском возрасте,
сам себе дороги мастерю.
Но бывает, сквозь печаль и проседи,
в прошлое как в зеркало смотрю.
Сам себя учу житейской азбуке,
сам себя подбрасываю вверх.
Удивляюсь, огорчаюсь, радуюсь
и смеюсь. И слушаю свой смех.
Мы расходились.
Мы разлетались мокрыми брызгами.
Было только начало,
остальное утонуло в глупых мыслях.
Мы удалялись,
а осень кричала
красными листьями:
Остановитесь! Остановитесь!
Остановитесь, что вы делаете?!
Знаете ли вы, что исправить трудно?
Что может быть недоразумение?
А мы разлетались,
за неимением
в себе
чего-то большого и светлого.
Деревья плакали от ветра,
глядя нам вслед.
Я встану как устану,
когда узнаю, где.
Со мною реки встанут
и блики на воде.
Я стану тут Антоном
в поношенном пальто.
Никто не знает, кто он.
И я не знаю – кто.
Все будет непонятно,
случайно и легко,
как вкус травины мятной
на юге далеко.
И умерев по сроку,
познав спирали суть,
как прежде одиноко
я снова тронусь в путь.
Падают с неба листья,
вяло цепляя ветки.
Рыжая краска лисья
осени ставит метки.
Ржавые крыши смотрят
в небо, дыша устало.
Ветер, больной и мокрый,
ходит по кровле старой.
Ночь переходит в утро.
Утро – почти что вечер.
Прожитый день – как будто
крестиком сон отмечен.
Сделалось время уже,
цепь облаков смыкая.
Листья ложатся в лужи,
медленно промокая.
Стояли ливни над большой деревней.
Была забыта солнечная даль.
И шум дождя звучал музыкой древней,
единственной в ответе за печаль.
Стояли дни, короткие, пустые,
свеча стояла в вазе у стола,
стояли мысли глупые, густые,
стояло время… а вода текла.
Поток, то водопадом, то сопрано,
давал понять, что это – навсегда…
В те дни природа спать ложилась рано,
совсем не просыпаясь иногда.
И я, приехавший сюда не чая,
захваченный дождливою судьбой,
неотвратимо или же случайно
оставлен был наедине с собой.
Я днем смотрел в окно, а ночью в лету.
Свеча горела в вазе по ночам.
И мне тогда казалось, что не лето,
а жизнь моя застыла при свечах.
Я мастерю стихи
как возвожу жилье.
Из неземных стихий
строю себе свое.
Не вывожу углов,
без чертежа, на глаз.
Строю без жутких слов,
строю без жалких фраз.
Лишь сохраняю ритм
и над мотивом власть,
да кирпичи из рифм
ровно стараюсь класть.
Дергающей руки
не допускаю зла,
для простоты строки,
для чистоты стекла.
Изредка выхожу
на люди, посмотреть,
что я там возвожу,
пагоду или клеть,
или дворца модель,
как там издалека?
Хрупкая цитадель,
но ведь стоит пока!
Но ведь хранит меня
от суеты атак.
Поздно судьбу менять,
все хорошо и так.
Ушел февраль. Чернила праздные
разбавит талая вода.
Начало дня, сверкая, празднуют
усталые кристаллы льда.
Далекий май во тьму гаражную
заводит новый, свежий трос…
Собачий лай – пятном оранжевым
акита лает на мороз.
Уверенно, непритязательно
дрожат под снегом провода.
Весна настанет обязательно.
А там и лето. Как всегда.
Были люди и дела, пели гимнами,
закусили удила, да и сгинули.
Двухголовый соловей, вести баснями.
Папа мой осоловел, уколбасили.
Пока ждали того дня неизвестного,
раскатали три коня по зиме снега.
Три чекиста под окном вяжут кружево.
Петь осталось об одном, да и нужно ли?
Что впрямую, что вверх дном, все равно никак.
Три аккорда о родном рвет гармоника.
Сыплет снегом с тополей, мама родная!
Спит себе среди полей моя родина.
Живи на вокзалах, в аэропортах.
Лети в самолетах, кати в поездах…
Все даром, все прахом. Любовь умирать
уходит пешком, и ее не догнать.
Уходит устало, как раненый зверь.
И в грохот вокзалов врывается трель,
прощальная нота. Последний порог.
Ушла, поворотами пыльных дорог.
На столбе часы висели,
прямо круглые часы!
Мы с подругой так и сели
у дорожной полосы.
