– Это не моя жизнь, – сказала я себе, даже не успев открыть глаза.
Это был мой утренний ритуал, который должен был защитить меня от грязи и зловония, драк и шума наступавшего дня. И сохранить для меня тот замечательный зеленый сад, который мне снился и названия которого я не знала. Я звала его Вайд.
– Это не моя жизнь, – повторила я, глядя заспанными глазами в тусклый сумрак раннего утра сквозь тусклое же окно.
Потом я перевела взгляд на мокрый, вечно протекающий потолок фургона, в котором мы жили. После этого я взглянула на соседнюю койку, чтобы проверить, проснулась ли уже Данди.
Данди, моей сестре-двойняшке, тоже было пятнадцать лет, и она выглядела такой же грязной, как я сама. Моя любимая сестра была лентяйкой, лгуньей и воровкой.
Ее глаза, темные как ежевика, блеснули в сумраке фургона.
– Это не моя жизнь, – прошептала я, прощаясь с миром, который исчезал при моем пробуждении, соприкасаясь с действительностью. И обернулась к Данди: – Встаем?
– Ты видела его во сне, Сара? – тихо обратилась ко мне Данди, называя меня тайным, магическим именем, которое пришло ко мне из снов.
– Да.
Я отвернулась к грязной стене и постаралась забыть Вайд, забыть мое имя Сара, которым никто не называл меня здесь. Все смеялись надо мной и звали меня только Меридон.
– Что тебе снилось? – продолжала расспрашивать Данди.
Она не была жестока, она была только любопытна.
– Мне приснилось, будто мой отец, высокий светловолосый человек, поднял меня и посадил в седло впереди себя. И я скакала на большой лошади, сначала по аллее, ведущей от дома, потом мимо полей. Дорога стала уходить все выше, и, когда мы достигли вершины холма, отец остановил лошадь и мы обернулись. Тут я увидела дом, чудесный квадратный дом из желтого камня. Сверху он казался маленьким, будто игрушечным.
– Рассказывай дальше, – попросила Данди.
– Заткнитесь вы там, – раздался хриплый голос из глубины фургона. – Еще ночь.
– Уже нет, – немедленно ввязалась я в спор.
Лохматая черная голова моего отца приподнялась с койки, и его опухшие глаза хмуро уставились на меня.
– Я сейчас выпорю тебя, – пригрозил он, не тратя лишних слов. – Спите немедленно.
Я промолчала. Данди выждала несколько минут и прошептала так тихо, чтобы отец, чья голова уже нырнула в ворох грязных одеял, не услышал нас:
– А что потом?
– Мы поскакали домой. – Я сощурила глаза, пытаясь воскресить в памяти образ лошади, скачущей под тенистой аркой высоченных буков и несущей на своей спине двух всадников. – Потом отец позволил мне править самой.
Данди кивнула, но она не была покорена этим образом. Лошади были частью нашей жизни с тех пор, как нас отняли от груди. Я же не находила слов, чтобы передать восторг, какой охватил меня во сне.
– Он учил меня скакать верхом, – тихо произнесла я, и мое горло сжалось. – Он любил меня. Да-да, я слышала это по его голосу. Это был мой отец, но он действительно любил меня, – жалобно продолжала я.
– Дальше, – нетерпеливо попросила Данди.
– Я проснулась, – ответила я. – И все.
– А ты не видела дом, твои платья и еду? – разочарованно протянула она.
– Нет, – подумав, ответила я. – В этот раз нет.
– О, – сказала Данди и притихла. – Как бы я хотела видеть такие же сны!
Угрожающий кашель раздался с нижней койки, и мы заговорили еще тише.
– Ты увидишь этот дом в действительности, – пообещала я. – Это же реальное место, оно в самом деле где-то есть. Мы обе туда когда-нибудь попадем.
– Вайд, – повторила она. – Смешное название.
– Это не полное название, – объяснила я. – Там есть еще какой-то слог, я не могу расслышать какой. Но где-то такое место в самом деле существует. И моя жизнь будет проходить там.
Я улеглась на спину и уставилась на грязный потолок, стараясь забыть о хриплом голосе отца, о запахе застоявшейся мочи и о кислой духоте небольшого фургона с закрытыми окнами, в котором спали четверо человек.
– Во всяком случае, я должна там побывать, – повторила я себе.
У меня были три маленькие радости, делавшие сносной жизнь беззащитного цыганского ребенка с отцом, который ничуть не заботился о своем потомстве, и с мачехой, которая заботилась о нем еще меньше. Первой из них была Данди, моя двойняшка, с которой мы были тем не менее ничуть не похожи. Второй – лошади, которых мы дрессировали и затем продавали. И третьей – сны о Вайде.
Если бы не Данди, мне кажется, я бы уже давно сбежала отсюда. И к нынешнему жаркому лету 1805 года, когда мне исполнилось пятнадцать, меня бы уже давно здесь не было.
К лету, когда я впервые восстала против отца.
В тот день мы должны были дрессировать пони для езды под дамским седлом. Я считала, что лошадь еще не готова к этому, а отец настаивал на своем. Всякий увидел бы, что лошадь совсем еще не объезженная. Но отец поставил ее на корду два или три раза, она пошла хорошо, и он велел мне начать ее объезжать. Данди он не мог приказать это. Она просто улыбнулась бы одной из своих дразнящих медленных улыбок и сбежала бы на целый день, засунув мимоходом в карман корку черствого хлеба и кусок заплесневелого сыра. Но домой она вернулась бы с тушкой украденного цыпленка, и это спасло бы ее от битья.
Поэтому мне было приказано скакать на этом пони, слишком молодом для дрессировки и слишком пугливом для седла.
– Он совсем не готов, – попробовала я настоять на своем.
– Готов, – отрезал отец. – Садись.
Я внимательно посмотрела на отца. Вчера он страшно напился, и его сегодняшняя бледность и красные веки свидетельствовали о том, что у него нет никакой охоты стоять под полуденным солнцем с игривым пони на поводу.
– Давай я потренирую его, – предложила я.
– Ты будешь скакать на нем, – оборвал он меня. – И не учи меня, сучка.
– К чему такая спешка? – поинтересовалась я, на всякий случай отступая от него подальше.
– У меня есть для него покупатель, – последовал ответ. – Один фермер хочет купить его для своей дочери. Но он должен быть готов к следующей неделе.
– Ну так я и приготовлю его к следующей неделе, – опять предложила я, – а сегодня повожу его на корде.
Отец искоса взглянул на меня и позвал: «Займа!» При этом крике из фургона выскочила моя мачеха и выжидающе остановилась.
