(недобрый и даже смертоносный)
У кошек, говорят, девять жизней. Мол, потому и выбираются из любой задницы – подранные, полумертвые, едва ползущие, но все же живые. Идеальные хищники, а таким положено быть самыми-самыми.
Возможно, так оно и было, натюрлих. В прошлом, еще до Войны и Беды. В нее-то, в Беду, как рассказывали выжившие, те кошки подошли к концу очень быстро. Прямо как какой-то там зимний салат в новогодние праздники. Были – оп, и кончились, всех съели, ням-ням.
Собаки ему нравились больше – те редкие особи, оставшиеся друзьями человека. Таких, само собой, было куда меньше, чем других. Странных и страшных чудовищ, лысых и полусгнивших, или наоборот, заросших шубой, которая куда больше подходила медведям. Общего у таких случалось немного и было оно завязано на агрессии, нередком каннибализме и рассматривании двуногих исключительно как добычи.
Псы и суки, равно как их потомство, жившее среди людей, порой так и просились в компаньоны. Та редкостная срань, творившаяся вокруг, полностью вернула им былые задачи – охоту да охрану, без которых не выжить. Всякие там любимцы, выставочные образцы редкостной красоты с экстерьером, декоративные породы и остальная шелупонь, померли давным-давно, став шашлыком и отбивными. Жестокое время порождало жестокие решения, и овчарки, кавказцы и лайки подскочили в цене почти как лекарства. Он бы прикупил парочку идеальных сторожей вроде черных терьеров, разведенных неподалеку от дома, но собаки-то его не любили. Странно, конечно, но…
Кошки не любили его не меньше, но как-то было все равно. Хотя, совсем с недавних времен, нелюбовь эта стала взаимной. Особенно к одному Коту, редкостной падле и сволочи, торчавшему ему свою единственную доступную жизнь. За что? За все хорошее, ясное дело.
Вообще, натюрлих, думать о таком сейчас – глупо. Совершенно дебильные мысли, не к месту и не ко времени. Но больше никак, и ничего не остается, когда слышишь шипение, прерываемое вполне себе басовитым рыком, а у тебя на хищника весом под двести кило есть только один работающий глаз, одна нормально работающая рука и нелепая заточенная железка на кривоватом черенке. Вот так и получается, что это шипение, может, последнее из услышанного.
А как еще, когда кошка рыже-серая, в черную полоску, и до Войны ее бабка называлась тигрицей?
Глава первая. Недобрые звуки и запахи
Смелость и дурость – не одно и то же
Песни Койота
Бункер полыхал нестерпимо жарким пламенем, рвущимся наружу там, где и не заподозришь. Бункер горел и в груди пекло, отзываясь болью. Не такой, как в правой руке, но лучше с того не становилось. Почему-то, йа.
– Надежно стреножили?
Черный силуэт, угловатый от защитной экипировки и торчащих подсумков, кивнул на Хаунда. Тот в ответ не бросил даже взгляда. Скрипел зубами, закусив бороду и глядя на пламя, пляшущее джигу.
– Не убежит, – хмыкнул кто-то из взявших его из засады, – хомуты из пластика, по десятку на руки с ногами. Правая, кстати, наверно, сломана. Он ей еще и приложился о что-то.
– Почему наверно?
В бок Хаунда ткнули ботинком. Под ребра, но он даже не дернулся, лишь чуть скривился.
– Федоровича угандошил. Кулаком. Но ствол выронил, пальцы не сжимаются.
– Хорошо.
Хаунд, жуя свою жесткую бороду, косился на главного. Не Савва, хоть что-то хорошее. Было бы обидно, если бы он все же сейчас оказался тут. У горящего дома Хаунда… Гнида.
– Пришел в себя, урод?
А вот это, натюрлих, уже лично ему. Незнакомый голос, Хаунд такого не помнил.
– Я-то, может, урод, но не дебил. В отличие от тебя.
– Что???
Хаунд кивнул на пятерку бойцов в черном, стоящих по периметру горящего бункера, и оскалился. Командир штурмовой группы успел только повернуться туда. И все.
Жахнуло. Асфальт, остатки перекрытия над входом в ангар, сраную икебану из кусков желавших убить Хаунда раньше и, само собой, пятерку бойцов расщепило на атомы, раскидав к чертям собачьим. Хаунд получил под ребра еще раз и заклекотал безумно-больным хохотом.
– Сука-а-а… – протянул командир, вставая. – Чертова лохматая падла. Я тебя сейчас сам в шашлык превращу.
– Хер тебе в рыло, сраный урод. – Хаунд постарался харкнуть и не попасть в собственную бороду. – Тогда б не пеленали, пристрелили и все.
– Что там было?!
– Танковые снаряды.
– Чо?
– Через плечо, да в ухо. Иди в жопу.
Дульник уперся ему в затылок. Неприятное ощущение, что и говорить.
– Давай, стреляй. Сам потом займешься той хренью, из-за которой я живой.
– Падла.
Да еще какая… Хаунд снова оскалился. Пятерых за него забрал сам бункер, отлично, счет даже сейчас в его пользу. Дальше? Поживет – увидит.
– Все отошли? – Командир пересчитал людей. – От парней точно ничего не осталось? Сволочь… Грузите его, уходим. Нечего время терять.
Голову задрали за пучок тугих косичек, нацепили черный мешок. Конспираторы хреновы, йа. Удаляющаяся вонь горящего дома. Ауфвидерезеен, дорогой, спасибо тебе.
Запах четырех солдат, несущих его куда-то. Порох, кровь, горючка, сталь, недавно съеденное мясо, вчерашний самогон, смешанный с потом, едкий и почти неуловимый запах «винта» – наркосинтетика, недавно начавшего расползаться в оживающем городе; грибок на ногах у двоих, недавняя баба, тоже у двоих, причем одна и та же, свежеподхваченный ими же триппер, вскроющийся завтра утром или сегодня ночью с первым зассывом, чистое белье у переднего правого, со склада длительного хранения, махорка в кармане у заднего левого, начавшийся рак у любителя чистого белья.
Хаунд трясся, подкидываемый на неровностях полувекового асфальта, и тренировался. Скоро точно понадобится. В чем тренировался? В одородедукции, тёйфельшайссе. То есть в умении раскладывать запахи на составляющие и делать верные выводы из всего этого дерьма. Не видя ничего.
Две бронированные халабуды на дизеле. Текущее масло у дальнего. Двенадцать и семь, две штуки, в корме броневиков. Это что? А, начинка МДЗ, мгновенного действия зажигательных, значит, тут еще башни от старых БТР, с торчащими из них КПВТ калибра четырнадцать с половиной. Да, смазка поворотного механизма, ее ни с чем не спутаешь. Просиженные лавки, недавно покрытые новым брезентом, сшитым нитками из шерсти, провощенной какой-то химической дрянью. Спрятанная под сиденье мехвода фляга с самогоном. Страх в разом вспотевшем самом мехводе. Натурально, вакса, в большой жестяной банке, убранная в дальний угол вместе с промасленными тряпками. Древняя каша, гречневая, с кусками настоящего тушеного мяса, почти не испортившаяся. Остывающая портативная плитка, где еду подогревали. Остаток выветрившихся спиртовых таблеток. Скрываемый уретрит у наводчика, выдаваемый остатками антибиотиков, оседающих в почках и каплях мочи даже на штанах. Стальная коробка, провонявшая портянками, носками, куревом, кровью и даже кем-то обосравшимся и сдохшим тут же на прошлой неделе.
