Иногда сквозь чернильные линии официальных документов я видел будущее. Когда скупые на эмоции слова превращались в мыльные, однообразные пятна, а цифрам терялся счёт, передо мной всплывали пророчества о беззаботной жизни. То, к чему я стремился, становилось живым и ярким, как открытка из моего личного счастья.
Вилла с черепичной крышей и кипарисовыми аллеями. С роскошным садом, где пышными цветом взрывались острова петуний и настурций, астр и флоксов. А смуглый садовник, ровняющий топиари, выглядел истинным художником, озарённым вдохновением.
Позади виллы голубым полем раскинулся бассейн. Я любил выходить к нему ночью. Когда подсвеченные глубины щедро бросали всюду, куда могли дотянуться, мерцающие блики. Сопревшая за день зелень мешала свой аромат с вечно свежим запахом воды и этот пряный букет я запивал бархатистым вермутом. Смотрел в безоблачное небо, усеянное звёздами и коронованное луной. Мечтал о том, что пока мне не ведомо.
Возле гаража, под сенью томимых жарой пальм, стоял чёрный автомобиль представительского класса. Сквозь морок фантазий я не видел его шильдик, он мог быть любым. Такие мелочи не важны, когда под капотом сотни лошадиных сил, а в салоне помещается без стеснения полдюжины человек. На идеально отполированном кузове блестело горячее, южное солнце. Я даже чувствовал запах раскалённой краски. Она манила в путь. Неважно куда и зачем. Просто автомобилю требовалось размять колёса, покрасоваться перед пешеходами. И я с удовольствием садился за руль, взрывал тишину побережья рёвом мотора. И гнал по ровным дорогам к самому горизонту. Туда, где должно было упасть солнце.
Внутри виллы, в одной из десятков комнат, меня ждала жена. С модельной внешностью и идеальной фигурой. Вот только в отличие от избитых до полусмерти стереотипов, помимо прочего, она обладала ещё и прекрасным умом. Знала наизусть Пушкина и Шекспира, разбиралась в теории относительности и понимала смысл квантового компьютера. Привычки же любимая моя жена имела точно такие же, как я и ссорились мы лишь в шутку. Чтобы потом в постели любовь наша была острее.
Там же, среди множества комнат, я находил и медиазал со снятыми лично для меня кинофильмами, и библиотеку с древними фолиантами. Не то что бы я любил читать, но мне всегда нравилось, как книги выглядят, как пахнут. Уже ради этого стоило собрать коллекцию шедевров мировой классики с однообразными коричневыми корешками и золотой тесьмой. Чтобы гости, даже самые искушённые, восторгались глубиной моего внутреннего мира. Его скудность требовала роскошной ширмы и книги хорошо справлялись с этой ролью.
Были и пустые комнаты. Чтобы утолять сиюминутные фантазии. Заполнять их тем, что понравилось в шоу про богатую жизнь. Звукозаписывающая студия для знакомых звёзд, с их подарками, развешенными по стенам. Зал с тренажёрами, ещё даже не появившимися в продаже. И огромная кухня, где творил чудеса повар с тремя звёздами Мишлен. А чтобы разбавить спокойствие и утолить похотливые мыслишки подвал ждал меня с коллекцией игрушек на любой вкус.
Я любил блуждать по миру грёз. Пользовался этой возможностью самозабвенно, пока руки механически занимались рутиной. Но рано или поздно приходилось одёргивать себя, клещами вырывать из блаженства. В реальном мире однообразные бумажки складывались передо мной узкой тропинкой к мечте. Каждый распечатанный отчёт, каждая служебная записка ложились булыжниками в мостовую успеха. Много ли кубометров бумаги уйдёт на эту стройку – я не имел ни малейшего понятия. Только искренне наделся, что не приду к финишу дряхлым стариком на грани маразма. Тогда уж неотличимы мне будут бумажные гвоздики от свежих настурций, а виллу на побережье заменит комната дома престарелых. И самое страшное, что разницы я не замечу.
Средства, которые я избрал для достижения мечты, были мне так же очевидны, как и сама цель. Разве не учат нас с самого детства простой житейской мудрости? Работай упорно, не покладая рук, и только так придёшь к успеху. Плюй на всех, иди напролом, и любые двери откроются. Я уверовал в эту истину, когда не мог трезво мыслить, но так до сих пор и не нашёл причин изменить мнение. «Если мир тебе говорит, что ты чего-то не можешь, то измени мир» – советуют те, кто добился всего. Так кто я такой, чтобы спорить? «Я начинал швейцаром, а теперь президент компании» – утверждал один из крупнейших миллиардеров мира, и почему мне ему не поверить?
– Перемычкин, – услышал я голос босса как раз когда поверх пачки договоров положил отчёт и закрыл папку, – что там с проектом «Кастилия»? Ты закончил?
– Да, Вениамин Матвеевич, уже несу.
– Давай быстрее.
Мне всегда доставляло особое удовольствие исполнять требование начальства вовремя. Кроме бесполезных благодарностей всегда имелся шанс получить повышение, или прибавку к зарплате. В любом случае чем лучше о тебе думают наверху, тем вернее дадут ответственное поручение, способное изменить жизнь. А там уж я не оплошаю. Ухвачусь зубами, как бульдог, и ни за что не отпущу.
К сожалению иногда приходилось делать исключения и сегодня был один из тех редких случаев. Я предчувствовал разочарование Вениамина Матвеевича и готовился заранее увидеть это в его глазах. Если только сможет оно проникнуть сквозь толстую ледяную корку безразличия.
Встал, сунул папку подмышку, взял костыли и неуверенными, аккуратными шагами отправился в кабинет деда, как звали мы Вениамина Матвеевича между собой. Он находился недалеко, но с затёкшими ногами даже эти несколько шагов я преодолевал с трудом. Не раз за три года, я падал на подступах. Только со временем научился избегать таких неловких ситуаций. Прислонялся к колоннам и переводил дыхание, на повороте опирался одной ногой о стол Шуры. Вряд ли он был против, а мне это позволяло сохранить равновесие.
Шура считался старожилом офиса. Точно сказать, когда он появился в компании, никто не мог. Впрочем никто и не задавался этим вопросом. Его старались не замечать, а если он заговаривал сам, то вызывал лишь насмешки и презрение. Совсем даже не скрытые полунамёками, а наглые, жёсткие. Хамили в лицо, оскорбляли, могли и вовсе пнуть. А он смиренно молчал и не держал ни на кого зла. Жалкий человечек. Серый, бесцветный. С худым измождённым лицом и короткой неровной стрижкой. Свои, мышиного цвета, волосы он, очевидно, стриг сам и получалось это отвратительно. Одевался Шура так же безнадёжно плохо. Любое время года он преодолевал в свитере с геометрическими узорами из далёких девяностых и потёртых брюках на пару размеров больше. На улице прикрывался старым серым пальто с громоздкими плечами. Несколько раз я наблюдал его, спешившим на работу и тогда от жалости у меня ныло под ложечкой. Сутулый, худосочный, низенький Шура, сгорбленный под тяжестью сто раз залатанной шапки с помпоном. Я видел в нём то дно, до которого мог опуститься сам, и лелеял мысль, что никогда таким не стану. А потом стыдился самого себя. Разве сделал он мне что-то плохое, чтобы я его так презирал?
