Предисловие
Стрелы света и стрелы тьмы
Когда я прочел житие этого святого, я был просто ошарашен – другого слова не подберу. Поразил сам подвиг монаха Виталия, жившего в 7 веке в Александрии, взявшего непосильный по нашим мирским понятиям крест. Он решил спасать падших женщин – да как! Приходить к ним, платить за ночь, но не предаваться блуду, а наоборот, давать им поспать, а самому до рассвета молиться.
К тому же он строго предупреждал, чтобы они о нем никому не говорили, иначе быть беде. Но беду-то как раз он этим запретом и накликал. Его бранили самыми скверными словами, плевали в него и даже били. Но он всё сносил, продолжал нести крест и тем спасал многих и многих блудниц – своим примером показывал, что можно победить плоть и все, с чем от века связаны предательства, измены, коварство, ложь, страдания обманутой любви – всего, к чему ведет похоть, одолевающая человеком.
Тайну монашеского подвига он возвел на ту высоту, которая обретается исполнением обета смирения, – отсюда и умолчание о своих поступках, ведомых одному только Господу.
Чем больше я размышлял о житии монаха Виталия Александрийского, тем больше понимал, что его подвиг не утратил своей высоты, пройдя сквозь столетия. И сегодня он остается таким же важным, даже злободневным, как и прежде.
И тем больше мне хотелось написать про этого уникального монаха, который выделяется даже среди множества святых угодников Божиих.
Стремление это росло, особенно когда я узнавал и видел воочию, как внедряются в нашу жизнь нравы, которые всегда были чужды нашему народу. Разнузданность стала выдаваться за норму поведения, вседозволенность – за свободу, кривляние и передразнивание – за истинное искусство.
Вот уже перестали удивляться бородатым женщинам, пляшущим и поющим что-то несусветное, выдавать им первые премии на фестивалях, гомосексуалистов и лесбиянок делать героями фильмов, спектаклей, в угоду извращенцам присуждать им самые престижные награды. А тех, кто осмеливается давать отпор этим «современным трендам», объявлять ретроградами и отсталыми от времени людьми.
Конечно, есть, как и во все времена, борьба, противостояние добра и зла. Стрелы света летят от учеников Христа, стрелы тьмы – от сил злобы поднебесной.
И важно сейчас для страны, для каждого из нас понять, кто натягивает тугую тетиву лука спасения или тетиву лука гибели.
О своих верных учениках Христос говорил, что они соль земли. Да, именно соль бережет пищу от порчи. Так и монашество, как передовой отряд Христов, первым выходит туда, где всего опаснее, где есть уже запах гниения. Великая Александрия, оплот Византийской империи, этот котел, в котором оказалось замешано сразу множество цивилизаций, пала, потому что не смогла одолеть исподволь разъедающую порчу разврата, падения нравов.
Вот поэтому я и решился написать о том, как вершил свой подвиг монах Виталий, казалось бы, столь далекий от нас по времени. Но близкий и даже родной потому, как он жил и как утверждал Христа своей молитвой и всей жизнью.
Повествование я старался сделать как можно интереснее, стремительно развивая сюжет, придумывая такие литературные образы, которые бы характеризовали и эпоху 7 века Александрии, и нравы того времени. Что же касается образа самого монаха Виталия и других исторических персонажей, как святого патриарха Иоанна Милостивого, святого Геласия Комедианта и других, то тут я стремился, как в прежних моих повестях и романах, не отступать от исторической правды.
Для тех, кому недостаточно этого, в приложениях даны Житие, молитва, тропарь и кондак святому монаху Виталию Александрийскому.
Эпиграфом к повести я взял слова нашего национального гения. Ту строку из его бессмертного «Памятника», которой раньше мы как-то не придавали значения, как-то ее пропускали. Но теперь эта строка звучит, как никогда прежде, заветом великого поэта.
Алексей Солоницын
Солнце показалось над спокойно дышащим морем. Оно осветило своим краешком подножие громады маяка.
Подножие являло собой четырехгранную призму шестидесятиметровой высоты с квадратным основанием, облицованным белым мрамором.
Не торопясь, солнце стало потихоньку скользить по могучему телу маяка, который поднялся на сто тридцать пять метров, туда, на вершину, где неусыпно горел костер, освещая пространство утреннего моря через гладкие шлифованные линзы из камня и зеркал.
Лучи маяка сейчас светили ярче солнечных, освещая могучую фигуру Посейдона, венчавшую это чудо света.
Вот солнце осветило и великолепный, со стройными колоннами и греческим портиком храм Святого Аркадия. Когда-то он был храмом Сераписа – бога плодородия, царствие которого простирается на земле и под землей, бога, так почитаемого египтянами. Сначала римляне, а потом греки попытались объединить египетского бога со своими, но из этого ничего хорошего не вышло.
Распри, чаще кровавые, то затихали, то возобновлялись, даже и сейчас, когда вера Христова стала главенствующей во всей Византийской империи, в том числе и здесь, в Александрии.
Вот солнце добралось до всего греческого квартала, лежащего за храмом, где дома из камня и крытые черепицей, с внутренними двориками и садами, маленькими фонтанами, постепенно переходили в соседство с домиками из кирпичей глиняных, с плоскими крышами, в большинстве своем из тростника.
Солнце осветило и египетскую часть великого города с кварталами, идущими параллельно морскому берегу, в центре своем с садами и площадями, с Дворцовой его частью, самой торжественной и величавой.
Здесь царские сооружения занимали около трети города и назывались Брухейон. Сюда входили театр, усыпальница Александра и Мусейон – с когда-то знаменитой на весь мир Библиотекой. Ныне от Библиотеки почти ничего не осталось; Мусейон, прибежище муз, был перестроен и не имел того величавого вида, как при династии Птолемеев.
Но и сейчас, при византийском владычестве, Дворцовая площадь и многочисленные постройки вокруг него с садами и роскошными улицами не могли оставить равнодушными ни надменных римлян, ни ученых греков, ни прибывающих сюда торговцев из Иерусалима, Персии и далекой Индии.
В это ранее утро из дома, на вид вполне приличного, даже претендующего на некую изысканность, с довольно искусно сделанным греческим портиком с двумя колоннами, небольшой лестницей, обложенной мрамором, торопливо вышел человек.
На нем была надета черная милоть[17] поверх такой же черной не то камизии[18], не то туники, подпоясанной веревкой. Голова его была прикрыта надвинутым почти до глаз куколем