Ольга Богданова - МимоЛётное. Впечатления

Мама не была даже в Болгарии, и тут. Италия по общественной линии: нечаянная радость, внезапная поездка, в составе небольшой делегации. Подробный страшный инструктаж: там живут капиталистические враги, будут провокации, готовьтесь давать отпор.

Первый отпор пришлось давать в самолете, бизнесмену из Милана: мама у меня красивая. А уж тогда и вовсе падали и в штабеля укладывались, от разноцветных глаз, светящейся улыбки и ощутимого человеческого тепла. Говорит, поверить не могла, что этот, в шарфике, нарядный, – всерьез: жениться, с мамой знакомить. Думала: вот оно, началось, первая провокация, и такая хитрая. Так и не вышло ничего с итальянским замужеством, в общем: и ты бы, говорит, не простила, ты папу очень любила.

А потом мама потеряла голову от Италии. И мне снесла, в мои-то пять.

Денег ни на что не было, конечно. Поэтому в подарок я получила: несколько камешков, обкатанных Средиземным морем (помню и цвет, и размер, и тактильные ощущения); гармошку с фотографиями Рима (синяя обложка, главная картинка – угадайте? Бинго! Колизей!) и альбом с работами Микеланджело Буонаротти. С Пьетой на обложке.

В книгу я влюбилась сейчас же. Она всегда стояла за стеклом книжного шкафа, – всегда лицом ко мне, прекрасным лицом Девы, отрешенным, трагическим, окаменевшим. Там внутри был еще потолок Сикстинской капеллы, конечно.

И в перспективе не виделось ни единого шанса посмотреть на все это живьем.

Наверное, поэтому в пять моих лет Италия стала Чудом, в принципе недостижимым, но случающимся иногда, – например, по профсоюзной линии.

Потом, годам к 12, мы начали выстаивать километровые очереди в магазин Мелодия на Ленинском проспекте. Потому что в нашу жизнь пришел песенный фестиваль Сан-Ремо.

Кстати, наша тогдашняя детская страсть к мелодии (потому что смысла в большинстве песен, конечно, никакого, зато музыка и мелодия языка завораживают; это как звуки, издаваемые предками в доязыковую эру: напрямую, внутрь организма, не ноги в пляс, а судороги в солнечном сплетении, сердечный жар, предчувствие солнечной любви, которой почти ни у кого не случится), – так вот, этот морок аморе до сих пор кормит пенсионеров итальянской эстрады, объедками с корпоративных условно-газпромовских столов. Несколько раз мы встречались в самолете в группой Рикки и повери, например; они и в нашем детстве были не юны, а теперь просто усталые пожилые люди, в их райдере бизнес-класс, и регистрируются они не рядом, и разъезжаются по домам без прощания. Анджела улыбается встречным, – новые губы, подправленное лицо, – и мы, конечно, улыбаемся, потому что прыгали, потные, под Мамма Мария в пионерском лагере, и танцевали на пионерском же расстоянии под самую красивую мелодию всех времен – Коме воррей. В ней, кстати, и слова оказались лирические, вышибающие сентиментальную слезу. Но это выяснилось не скоро.

В начале 80-х мы с сестрой укладывали кассетник на кровать, прижимались к нему ухом, – оттуда, скрипя и посвистывая, пели нам Тото Кутуньо, Пупо и Риккардо Фольи; это мы в 4 утра 1 января записали с телевизора новое Сан-Ремо, и теперь вот пытаемся РАСШИФРОВАТЬ. В общем, и тогда все переводили правильно: ун аморе гранде, большая любовь, остальные виньетки факультативны. Теперь я понимаю гораздо больше, смеюсь прежним интерпретациям, сросшимся глаголам, переосмысленным формам: кто знал, что певучий итальянский так сложен и разнообразен грамматически. И – парадокс! – только с итальянцем ты можешь объясниться на любом языке мира. Причем говорить вы можете каждый на своем, на причудливой смеси, внезапно переходить с одного на другой, – это не имеет значения. Все равно разойдетесь, поняв друг друга правильно, абсолютно довольные беседой. Если, конечно, дело не касается платежей за электроэнергию, – но до этого еще жить и жить.

Так вот итальянская эстрада легла на камушки с Тирренского берега, так итальянский язык поселился внутри меня, жалкий, слабый, призрачный, но навсегда: для чего, скажите, в моем возрасте помнить дословно всю услышанную в детстве итальянскую попсу?

Италия – страна гармонии. Невозможно представить, чтобы в мире такого языка и такой музыки были дожди. Или небо другого цвета. Там, ближе к северу, где горы и снег, уже больше немецкого, и это очень логично.

Но не отвлекаемся.

После Мелодий и ритмов зарубежной эстрады, программы с привкусом «слегка кусните запретный плод, кто выдержал, выстоял, не уснул», – пришло новое время, и наши герои приехали сами. Ломовые очереди в Олимпийский и Лужники, бежишь по проходу к сцене с букетом и сувенирами, грацие, белла, поцелуй в щеку, воспоминаний на год, как блекнут окрестные мальчики, портниха шьет шелковые широкие брюки, полцарства за белый шарф, музыка круглые сутки.

И еще кино.

Каникулы, кинотеатр Звездный, 10 копеек детский билет, четыре сеанса подряд. Блеф. Счет для графа Валадье. У меня тузовый покер – у меня тоже. Спустя тысячу лет я покупала и покупала видеокассеты и диски, – и каждый раз нарывалась на другой перевод. Часто было слышно оригинал, – перевод был точным и хорошим, но ДРУГИМ, совершенно не совпадающим с пленкой в моей голове: там персонажи произносили реплики за секунду до экранных, что совершенно не мешало получать удовольствие, как в первый раз. Потом, хвала судьбе, появились вездесущие торренты, и перевод нашелся, и живет в айпэде, чтобы можно было посмотреть в самолете, с любого места, просто чтобы поднялось настроение.

Укрощение строптивого. Танец на винограде. Каким будет твой положительный ответ?

Кстати, Укрощение маркировали по-ханжески: детям до 16. Почему? Кажется, даже не показывали сисек Орнеллы Мути: не ради же финальной сцены нас пытались не пустить? Катькина мама на вопрос билетерши: девочкам есть 16? – ответила невозмутимо, четко, поставленным голосом международного юриста, большого начальника: есть. В сумме. Конечно, нас пропустили.

В журнале Советский экран напечатали как-то летом статью про Челентано, под заголовком Парень с улицы Глюк, естественно, с портретом в мягкой кепке, портрет был гигантский, еле вместился в тетрадку 48 листов, куда вклеивали интересные вырезки. Мама задумчиво сказала: надо же, страшный, временами просто как обезьяна (Бинго-Бонго!), – но какой же мужественный. Потом, в юности, мужчины из этой категории получили в девичьем нашем кругу универсальное название «Без крика в дверном проеме». Мы, девочки, повзрослели, если не сказать обиднее, – а эти мужчины категории не поменяли, несмотря на возраст.

Чем я была так занята в 1987, когда Челентано совершил личный подвиг, едва ли не единственный раз в жизни загрузившись в самолет, – он прилетел в Москву презентовать дурацкий пафосный фильм Джоан Луи (Челентано в качестве миссионера и проповедника итальянцы – и мы за ними – снисходительно терпим, но любим его не за это). Почему я не пошла на концерт? Пришлось ждать до 2012-го, до свидания на Арене Вероны.