Я написал «Молчание» в последние годы «нулевых» в Буэнос-Айресе, где воображению не нужно было много добавлять к исторической реальности, чтобы получить то, о чем читатель узнает из книги. В те времена опубликовать роман было невозможно, и его прочли только несколько моих друзей. Сегодня я публикую этот полузабытый текст, потому что мне нравится его буэно-айресская грусть, сюжет без поучений, и еще потому, что кошмар, которым он был рожден, по сей день жив и бродит по улицам города.
А. Е. Ханин, март 2018 года, Москва
Пролог
"Мглой зальет мне душу,
Померкнет лазурное небо,
И я сна я лишусь на веки,
Когда ты уйдешь от меня" (1) -
напевает себе под нос старый шкипер с лицом, будто вырезанным из мореного дуба. На шкипере ветхая тельняшка и хорошо просоленный брезентовый бушлат. Он стоит у штурвала с короткой трубкой в зубах и уверенной рукой направляет баркас по черному зеркалу Ла-Платы в сторону Буэнос-Айреса. Кругом стоит глухая аргентинская ночь. На носу суденышка словно утес, сложенный из кусков антрацита, высится Публикатор. Запахнувшись в плащ-крылатку, надвинув на глаза цилиндр и, опершись о трость, он смотрит на город. Буэнос-Айрес переливается многоцветными огнями, от огней по водной глади эстуария к баркасу бегут дорожки, а в небо то и дело взлетают трескучие букеты фейерверка. Слышны обрывки уличного хорового пения, смех и крики, а так же бренчание домбр, гитар и мандолин.
Публикатор оборачивается к шкиперу. В его руке (на руке черная лаковая перчатка) появляется маленький микрофон на проводе. Публикатор прижимает микрофон к шелковому платку, повязанному на горло.
– А это что еще за веселье? Почему все эти люди не спят? – вопрошает он неживым, похожим на электрический гул, голосом, звучащим из скрытого под плащом-крылаткой динамика.
Шкипер вертит в руках короткую трубку. Табак в чашке давно прогорел.
– А у нас, ваша милость, карнавал сегодня, – объясняет шкипер. – Девушки танцуют фламенку. Портеньо с набриолинеными волосами бренчат на гитарах. На улицах и площадях жарят бананы на жаровнях. Все веселятся до утра.
– Разврат. Липкая мерзость греха, – ворчит Публикатор и плотнее запахивается в свой опереточного вида плащ.
Тем временем город все ближе. Зарево факельных шествий и фейерверков качается за бортом. Заметив свет, подручные Публикатора принимаются возиться и скрестись на корме. Они выбираются из корзин и канатных ящиков, выползают из трюма. Старый шкипер слышит, как скрипит палуба у него за спиной, но не оглядывается, он не любопытен. Уверенной рукой он ведет баркас мимо огней к брошенному портовому пакгаузу на темном берегу. Баркас плывет в кромешной тьме, покуда нос суденышка не упирается в гнилые покрышки, висящие на причале. Публикатор едва не летит в воду, но его выручает трость.
– Все, ваша милость, приехали, – объявляет шкипер.
Восстановив равновесие, Публикатор оборачивается и долго смотрит на шкипера. Цилиндр сдвинут на лоб, и лицо Публикатора скрыто тенью и там, в этой тени угадывается что-то поистине монструозное, какие-то шишки и бугры громоздятся друг на дружку, словно это и не лицо вовсе, а корнеплод растения-мутанта. Шкипер рад, что не видит этого лица. Он достает из бушлата кисет и принимается набивать трубку табачком.
– Жди меня на причале каждую полночь, – говорит, выдержав изрядную паузу, Публикатор, – Я не останусь надолго в этом вертепе. Вот только улажу одно дельце.
Он высвобождает руку из-под плаща и бросает шкиперу мешочек с пиастрами. Шкипер ловко ловит мешочек, слышен приглушенный звон монет.
– Премного благодарен, ваша милость.
Публикатор сходит на берег и сразу пропадает в нагромождении теней. Вокруг него встают темные корпуса пакгауза, вырастают составленные из грузовых контейнеров улицы-ущелья. Оставив огни и шум карнавала снаружи, Публикатор проходит в заднюю дверь и вот он уже здесь, на темной стороне города. Следом на причал перебирается его свита: рахитичные дети-убийцы в розовых пижамах, оживлённые некротической магией скелеты на ходулях, ряженные в истлевшие балахоны, злобные карлики с гладкими черепами и горящими, словно угли глазами, безногие отставные пираты на скейтах, вооруженные абордажными сабельками, мутанты со свиномордиями вместо лиц в немецких касках времен Кайзера, беглые каторжники, карточные шулера, висельники и прочие злодеи и проходимцы всех мастей без счета. И вот, когда кошмарная свита Публикатора наконец-то пропадает во мраке, усталый шкипер, сплюнув за борт густую слюну, бормочет себе под нос,
– Да, свежеет к утру. Этак я шею себе застужу, покуда стану чапать восвояси.
Зябко ежась, он отталкивает баркас веслом от причала.
Часть первая. Ретроспектива.
Чистый лист бумаги. Белое поле. Попробуй-ка его перейти, говорю я себе. Сижу за столом и гляжу на чистый лист бумаги перед собой. Попробуй-ка перейти… Вскоре у меня начинает кружиться голова и режет глаза от этой снежной белизны. Я моргаю и отвожу взгляд. На столе стоит калабас с остывшим мате. В горле пересохло. Я хочу выпить мате, но рука онемела. Один за другим я разгибаю непослушные пальцы, ручка падает на стол. Беру калабас и пью мате скудными глотками. Оглядываюсь по сторонам, как пилигрим, вернувшийся из долго странствия. Прямо перед собой я вижу источенный древесным жучком стол, на столе – черный дисковый телефон и покалеченную настольную лампу. Протершийся и выцветший ковер на полу. Вдоль стены стоит пара стеллажей, заполненных чистейшим аргентинским воздухом. У другой стены – благопристойного вида топчан, над топчаном репродукция «Великого маструбатора» Дали. В углу кабинета – вешалка, на вешалке плащ и шляпа. Дверь с матовым рябым стеклом. Стекло озарено светом тусклой лапочки, горящей в коридоре, и в этом желтоватом сиянии можно разобрать абракадабру зеркальной вязи. Мне нет нужды ломать голову над тем, что же написано на матовом стекле. Я сам заказывал эту надпись. Вот, что написано на двери в кабинет:
ДОГХАУЗ РЕЙЛИ
ЧАСТНЫЙ ДЕТЕКТИВ
Тихо в кабинете. За тонкой стеной – машинописное бюро, но стрекота машинок не слышно. Близится полночь, и все машинистки уже спят, овеваемые ночной прохладой, в своих маленьких, похожих на пеналы комнатах, на узких девичьих кроватях, и только я, частый детектив Догхауз Рейли сижу здесь один-одинешенек.
На столешнице лежит нетронутый белый лист. Снежное поле, которое мне не перейти. Скомкав, я бросаю бумагу в мусорную корзину под стол. Промахиваюсь. Выдвигаю ящик стола, там, в сумраке лежит мой курносый дружок 38-го калибра. Осторожно взяв в руку кольт, я прижимаю короткий ствол к виску. Кружок прохладного металла упирается в кожу. Это как раз то, что мне сейчас нужно – отрезвляющая прохлада металла у виска. Взвожу курок. Нет, право же, к чему так мучиться? Прозябать в этой бессмысленной пустоте! Изо дня в день лелеять лживую надежду, словно приговоренный к смерти больной, что может быть, всё ещё обойдется. А ну его к чертям! Как говорил один древний грек, помни, дверь всегда открыта. Я ещё раз оглядываю комнату, не забыл ли чего? Но теперь я вижу эту осточертевшую обстановку моего личного ада в другом ракурсе, я словно смотрю из окна вагона на перрон и мой поезд вот-вот тронется. Да и верно, чего тянуть, пора в дорогу!
