***
Они кружились в водовороте дней, порхали, как бабочки под палящим солнцем, они тогда были сплошные крылья. Те дни собираются из осколков, в них перепуталось все: и душный воздух перед грозой, которым дышали городские улицы, и парки, изнемогающие от пышного цветения, приторного до одури. Все в желтой пыльце, оседающей в каждой луже, фонтанах, все полно радости и печали, и, как, впрочем, и в другое время, тоски по запредельному – хотя оно и было рядом в те моменты, и что-то вдали мерещилось, улыбалось, манило, а затем исчезало, растворялось, как призрак. И что-то трепетало внутри, переполняло, а потом стихало, как волны, уходило в свой океан-прародитель, туда, куда текут все реки, ведут все пути, где завершаются все истории. Желтые арки наполнялись закатным светом, по реке бесшумно плавали теплоходы, на мостах вереницей тянулись автомобили, город был наводнен людьми до самых окраин. Казалось, молодость никогда не закончится, как не закончится и это лето. И разве кто-то мог вспомнить, что мир бывает недружелюбным, неуютным, разве можно было допустить мысль, что все вдруг остынет, поблекнет, потускнеет. Они были тогда сплошные крылья.
Часть 1. Прощание
Эта августовская ночь (одна из последних теплых) перетекла в утро, душное и терпкое, и все вокруг казалось каким-то мутным, болотно-зеленым, и ни вблизи, ни издалека нельзя было разглядеть лиц прохожих и собственной судьбы, и что-то опять заставило почувствовать себя слабым и беззащитным.
Всю прошедшую ночь Женька проплакала под одеялом в гостиной, свернувшись калачиком, как котенок. Она не могла понять, почему слезы никак не хотят отступать. Накрылась одеялом с головой и оказалась под шатром, как когда-то в детстве. В то время напротив ее дома в одном из московских дворов в гордом окружении возвышавшихся неоимперских сталинок была старая деревянная беседка из реек. Соседи протягивали между рейками веревки и сушили белье. Это убогое наследие неизвестной эпохи вызвало у местных ребят свербящее желание проверить конструкцию на прочность. Казалось забавно: хватаешься руками и быстро передвигаешься на противоположную сторону наперегонки. Но всем легкомысленным периодам свойственна одна несправедливая особенность: они всегда резко прерываются и неизбежно заканчиваются. Выскочившая из подъезда соседка, обладательница выцветшего, как ее жизнь, белья, разразилась в истошном вопле, разгоняя, как сирена всю детвору. Пятилетняя Женька убежать не успела и, оставшись одна, спряталась под сушившейся простыней в углу беседки. Тело окаменело, в ушах звенело от крика, в горле комок из слез, обиды и одиночества. Нельзя было выйти из-под простыни и просто пойти домой, твердо решила: не выйду, страшно. Казалось, просидела там целую вечность. А потом пришел папа и забрал, обхватил руками и понес домой. И вот прошло двадцать лет, опять слезы, опять шатер. Но никто не придет и не заберет.
Они нырнули вглубь темноты и обнаружили пустоту. Там, где когда-то было тепло, надежно, и вот ничего нет, это немного пугает, но так бывает. Ну скажи мне что-нибудь, Паш, ну чего ты опять отстранился? Мне нечего тебе сказать, ложись спать. Ну как нечего, разве так бывает? Жень, мне на работу завтра. И опять сердце у него окаменело, и хочется разрыдаться, закричать, выяснить прямо сейчас все, дочерпать до донышка, осталось ли что-то важное, настоящее, та самая суть, ради которой… И не страшно сделать еще хуже, нужно проверить на прочность…
А потом все провалилось в глухую немую тишину, в тупую боль, в полусне Женька поняла, что это конец. Нельзя объяснить, почему именно сейчас, что произошло, а, главное, зачем все это было. Паша тоже с трудом заснул, а утром без сил, волочась на кухню, он явственно ощутил, что что-то внутри с треском разломилось пополам, надорвалось, разошлось по швам. Как же он мог доказать что-то этой девушке, если он сам считал, что она его не любит, как мог внушить, что во всем этом есть какой-то смысл, если сама она сопротивляется всем существом? Как же он устал. Устал любить ее, быть с ней очень трудно. Он механически передвигался по квартире, приготовил кофе, как в любой другой день, по схеме, словно робот. Вкуса он не почувствовал, а приехав на работу, общался как-то совсем отрывчато и чересчур лаконично, долго фокусируясь взглядом на одной точке.
