Честно признаться, я не перевариваю слово “любовь”. Звучит оно неприятно, хотя начинается вполне себе приемлемо. Первая буква хорошо задает тон своей мягкостью и звонкостью. Дальше же начинаются проблемы. Такое же звонкое, но твердое и шумное “бо” словно наносит тебе резкий удар в солнечное сплетение после мягкого “лю”. Пока ты корчишься от фонетической боли, выскакивает “вь” и плюет своей глухой мягкостью тебе в лицо. На этом все. Слово закончилось. Никакого удовольствия не возникло.
Что уж говорить о самом значении любви? Чем больше о ней рассуждаешь, тем дальше ты становишься от истины. Некоторые различают несколько видов любви и строят трехкомпонентные теории. Кто-то может уверенно заявить тебе, что вон та девушка со школы на самом деле не была объектом твоей любви, а лишь кратковременной влюбленностью. Несмотря на то, что любовь и влюбленность – это однокоренные слова, между ними все равно находят существенные различия. Возможно, чтобы оправдать себя перед безуспешной любовью, ей присваивают новые обидные имена и значения.
Я с ними не согласен. Уже давно я решил, что любовь – это болезнь. Болел я ей часто, но всегда искренне. Иммунитет так и не выработал. Неважно, сколько лет пройдет, я все равно буду помнить вирусные штаммы и симптомы, которыми когда-то переболел. Многие, наверное, спросят:
“Но у тебя есть девушка, невеста или жена, как ты можешь вспоминать прошлое?”
Я совсем не чувствую за это какой бы то ни было вины. Нет ничего постыдного в том, чтобы быть обезьяной из Синагавы и хранить в памяти имена девушек. В конце-то концов! Никакой романтики я с ними не представляю. Всего лишь ценю память о них, которая и так рано или поздно откажет. Не мешайте мне наслаждаться остатками того, что есть.
Почитайте лучше Харуки Мураками. Шестой ряд и четвертая полка сверху. Книжный магазин “Ремарка”. За кассой стоит молодой и высокий парень. Шатен. В основном одевается в черное, но порой может прийти в мешковатой джинсовой рубашке, которую ему подарила одна из его “болезней”. Так вот, эта тоскливая рожа за кассовым аппаратом принадлежит мне.
Утро не задалось с самого начала. Прежде, чем выйти на работу, я располагался в кресле “Поэнг” прямиком из Икеи. Сложив ноги на журнальный столик “Лакк”, я неторопливо читал “Бойцовский клуб” в дешевом мягком переплете. Действительно, все это было до боли иронично.
Стоит ли говорить, что остальная часть моей комнаты также была полностью обставлена продукцией из именитого шведского магазина. Моя мать обожала мебель этого производителя и при первой же возможности заказывала огромное количество различных ящичков, полок и коробок черно-белого цвета.
Окно закрывали плотные затемняющие занавески со смешным названием “Ингимунда”. Они были бирюзового цвета, поэтому моя комната приобрела морской оттенок, когда я зашторился от яркого мартовского солнца.
Я сидел в этом мрачном аквариуме, как рыбка среди декораций. Только у рыбок есть пластмассовые замки и маленькие сундучки с искусственным золотом на дне. Я же обитал в коробке полной минималистичной шведской мебели и бессовестно читал трансгрессивную литературу от Чака Паланика, где по сюжету главный герой объявил бойкот всем проявлениям домашнего быта. В какой-то момент я начал понимать болезненное положение книги в этой комнате и прислушался к ней.
– Хватит! – кричала она.
– Ладно! – ответил я.
Я начал вставать со своего насиженного места. Однако терпение книги лопнуло раньше, чем я успел подняться. “Бойцовский клуб” в мягком переплете выскочил у меня из рук, ударился о стол и свалился под кресло.
– Я не могу в это поверить… – тихо пробормотал я.
Я не мог в это поверить. Смотреть на испорченную книгу – самая бесчеловечная пытка. Я всегда был очень осторожен с этими бумажными изделиями и хранил их в идеальных условиях. От восемнадцати до двадцати двух градусов Цельсия. Уровень относительной влажности до шестидесяти процентов. Расстояние от верха книги до полки должно быть не менее двух сантиметров. Необходимо избегать тесного прилегания томов друг к другу.
Персонажи Чака Паланика давно вломили бы мне за подобную педантичность. Впрочем, так оно и произошло с моральной точки зрения. Книга этого автора прямо сейчас лежала на ковре “Стоэнсе” с помятым краем обложки.
Я должен срочно начать собираться на работу. Тем не менее я продолжал стоять на месте и впиваться глазами в мягкий мятый переплет. Мысли о книге не давали мне покоя. Я не хотел даже прикасаться к ней, но и спокойно продолжать заниматься своими делами я тоже не мог. С гримасой полной боли и отчаяния я обернулся на свою книжную полку. Все любимые мной книги ровно стояли на ней в идеальном состоянии. “Бойцовскому клубу” теперь не было места среди них, не иначе. Конечно, по моей вине.
Постояв несколько мгновений, я все же смог отойти от места происшествия и неуверенным шагом направиться к своему рабочему столу. Я шумно открыл металлический ящик с канцелярскими принадлежностями и достал из него макетный нож. Не спеша заменил старое лезвие на новое. Скажем так – чтобы наверняка. Теперь оно блестело.
Как там говорилось в книге? Приготовиться к эвакуации души через десять, девять…
На фоне всего того, что происходило в магазине, томик Чака Паланика выглядел по-королевски прекрасно. Как шрамы украшают мужчин, так и элегантно вырезанный край обложки декорировал мою книгу. Разрез шел по обложке волнистой линией длиной в сантиметр. Я избавился от повреждения хирургическим методом, словно от гангрены. Самое радикальное решение для самого претенциозного романа. Эта инвалидная красота лежала недалеко от кассового аппарата в то время, как я мог наблюдать последствия истинной катастрофы.
В связи с внезапным мартовским потеплением снег таял неравномерно, и вместо того, чтобы стекать с кровли, скапливался на ней и просачивался сквозь покрытия. Таким образом весенняя капель без спроса заявлялась в книжный магазин “Ремарка”. Солнечные лучи, повысив температуру в помещении, стали сообщниками книжного геноцида. Влажность сильно подскочила и буквально растопила собой абсолютно все мягкие переплеты. Они набухли от воды. Стояли на своих местах, словно бумажные опухоли. Берешь книгу с полки, а она смотрит на тебя своими водянистыми жировиками и молит о пощаде.
– Нет! Только не списание! Хотя бы скидка в семьдесят процентов! Край – восемьдесят, – кричала рукопись.
Конечно, найдутся и те, кто купит книгу в таком плачевном состоянии. Но мало ли на свете таких заботливых хранителей неодушевленных предметов, как я? Мне кажется, что не так уж и мало.
Я тоскливо смотрел на то, как хозяйка магазина спорит с представителем городской службы. Аргументы с каждой стороны закончились еще несколько минут назад. Сейчас оба обменивались оскорблениями, как если бы они участвовали в турнире по моральному уничтожению соперника.
