Прошли обещанные пол- и еще, наверное, часа четыре, прежде чем гладкая железная дверь, без всяких признаков ручки и даже дверных петель, плавно отклеилась от стены.
– Прошу вас. Сюда, Константин Сергеевич. Проходите. Присаживайтесь. Вот стул. Извините, что заставили ждать. Кофе? Ну, тогда чай. Не холодно? В вашей комнате, я имею в виду. Зима у нас в этом году не подарок. Ну да ладно. Сразу к вашему… к нашему делу. Это не допрос. Вы превратно истолкуете мою роль, если решите, что в этой папке у нас лежит какое-то дело. Есть, конечно, вопросы. Видите, я достаю, открываю… Альманах «Строфы», страница тридцать восемь. Одно большое стихотворение. Или поэма? Ну, неважно. Вы заметили, что я не веду протокола, хотя не буду скрывать, что наша беседа записывается. Итак, альманах «Строфы», №1, январский, за 1994, и в нем мы находим это ваше стихотворение. Или поэму? Ну да, возьмите, возьмите. Итак, продолжим. А продолжим мы тем, что… Взгляните.
Из пакета плотной черной бумаги скользнуло полдюжины фотографий – в разных ракурсах, разных увеличений. Она, она и она. Есть и вид сверху. Ее лицо – крупно.
Я сглотнул наждачную сухоту в горле.
Комната была полным повтором той, через стенку, смежной, в которую меня затолкнули четыре часа назад. Та же дээспэшная мебель (сам ее вид подразумевал ДСП – для служебного пользования), те же казенного вида обои, те же невероятные жалюзи. Такие, наверное, монтируются на полицейских бронемашинах – выдержат любой камень. Только здесь жалюзи прикрывали окно изнутри. Крепкие стальные пластины поворачивались на втулках, вмонтированных прямо в бетон. За окном – заснеженный подмосковный лес. Где-то к северу от Москвы. Машина, на которой меня везли, сворачивала в лес с Ярославки.
– Так вы ее знаете?
Эта комната отличалась лишь тем, что кровати в ней не было, вместо нее стоял еще один стол, канцелярский. А в целом, как ни гляди, получался двухкомнатный гостиничный номер из пары комнат-близняшек, причем одна – проходная.
Больше взгляд ни на чем не задерживался. Разве что на компьютере. Ноутбук. Их еще называют «лэптоп». В смысле, работай хоть на коленке. Ляпай хоть на коленке. И еще на столе стоял телефон и лежала папка, обычная канцелярская папка с тесемками. Больше на столе ничего не было. Кроме полдюжины ее фотографий. И на всех она неживая.
– Вы знаете эту девушку?
Болела изнанка нижней губы.
– Ну хорошо. Давайте познакомимся обстоятельней, – сказал человек и раскрыл папку. – Вы у нас будете… Константин Сергеевич Смирнов? Так?
Я кивнул: буду.
– А меня зовите просто Клавдий Борисович.
Я прокашлялся.
– Клавдий…
– Борисович, – повторил он.
– Клавдий Борисович… – Интонация у меня получилась оборванная, а от этого вопросительная, и поэтому он повторил еще раз, утвердительно, как проштамповал:
– Клавдий Борисович.
Казалось, он вот-вот добавит: «Вам что, еще и фамилию? А какую?»
В нем было что-то от старого хитрого ученого барсука. В очках. Жидкие, зачесанные назад волосы, две обширные, слоновой кости залысины. Глаза широко расставленные, но и сильно уменьшенные очками хороших диоптрий. Большой, хрящеватый и при этом заметно курносый нос – трамплином. Напрочь срезанный подбородок. Очень странный рот. Только что кончики губ угрюмо свисали вниз, как тут же подкидывались вверх, подпирая рыхлые, изрядно подсушенные щеки курильщика. Это у него, вероятно, означало улыбку. Скобка вверх – скобка вниз – скобка вверх. Рехнуться можно.
– Клавдий…
– Борисович, – снова подсказал он.
– А она?.. Она у вас?
Клавдий Борисович сделал ртом «скобку вверх».
– У нас.
– А можно?..
– Можно. Все начать по порядку и побыстрей закончить. У нас не так много времени, Константин Сергеевич. Я тут кое-чего придумал, чтобы и вам было легче, и проще мне. Одну небольшую методку.
Клавдий поднял крышку компьютера, нажал, внутри что-то пикнуло и захрюкало.
– Не поленился, настучал ваши свидетельские… простите, ваш труд на компьютере и разбил текст на блоки. У вас в руках альманах, а на экране вы видите мой вопрос.
Он развернул компьютер, и я увидел экран. Там было набрано:
Это было начало стихотворения.
***
– Ну, счастливо! Ни пуха ни пера!
Деликатность Санькиного соседа я оценил. Он мог сказать и ехидней: «Ни дна тебе, ни покрышки». Было бы ближе к истине. Дна-то этот «жигуль», собственно, не имел. Так, нечто прогнившее. Да и покрышки, лысые совершенно, смахивали на дутики очень нереактивного самолета.
– Счастливо тебе, – буркнул я, хорошо понимая, по какую сторону нашей сделки легло больше счастья: Санькин сосед взял какие-никакие, но деньги, а я взамен получал машину, хоть с виду еще приличную, но годную лишь на то, чтобы дальше и дальше, через мартен, вращаться в замкнутом круге железной своей сансары. Впрочем, если Санька решил кого-нибудь осчастливить, спорить с ним было трудно.
Первая скорость сразу не включилась. Потом включилась и тут же вылетела. В зеркало заднего вида я видел, как приближаются Санька и Санькин сосед.
– Э-э… забыл вам сказать. – Сосед нагнулся к окну, дыша мне в лицо самогонкой, которой они вместе с Санькой обмывали мою покупку. – С первой у меня бывали проблемы. Но ты не жалей сцепления, диски новые, трогайся со второй. А мы тебя подтолкнем. Давай, Саньк.
Они уперлись в багажник и протолкали меня через половину деревни. Машина дергалась и скакала.
– Санторин! – кричал я назад. – Чтоб разорвало тебя, Санторин! Чтоб следующей твоей картиной был «Взрыв Санторина»!
На миг я подумал, что, если бы Саньку разорвало перед холстом, это был бы великий абстракционизм, хотя не совсем в манере его письма.
С Санькой у нас были сложные отношения. Многие из наших знакомых подозревали между нами легкую неприязнь, но ошибались. Временами неприязнь была сильной. Вот и сейчас, набирая скорость, я был стопроцентно уверен, что Санька не просто так открывает рот. Благословляет, разумеется, на дорожку, но только не теми словами, которые мне хотелось услышать: «Ни гвоздя тебе, Костя-друг, ни жезла».
Я выехал из деревни, где Санька строил свой дом, еще засветло. И еще посуху. Далеко за полночь под нудным осенним дождем катил уже по Москве, стараясь держаться зеленой волны светофоров, но если не получалось, всегда находилась какая-нибудь иномарка, что пролетала под красный свет впереди меня. После каждой остановки на светофоре в душе появлялось чувство, что я не скорость включаю, а вконец изможденной и вконец уработавшейся на пахоте кляче вновь и вновь сую в зубы железные удила. И в запахе горящего сцепления чудился запах предсмертного конского пота.
