…Сквозь зеркальные убежища, словарные запасы,
Богохульные мыслишки и не пропитые денюжки,
Обильно унавоженные кладбища и огороды -
Вечная весна в одиночной камере…
И. Ф. Летов
Впервые за всю жизнь, вернее не за всю, а за тот ее отрезок, который считается сознательным, то есть за последние лет пятнадцать, мне стало по-настоящему страшно. Конечно, меня не могут приговорить к смертной казни, но получить пожизненное – хуже смерти! Это значит, что шанс выйти на свободу появится только через двадцать лет… В лучшем случае… Тогда мне уже будет сорок. В сорок лет люди – немощные старцы с пустыми глазами, бредущие от станка к телевизору через пивной ларек.
С улицы раздалось задорное девичье: «Сережа!». Через несколько минут крик повторился, усиленный хором отнюдь не стройных женских голосов. Через «дуршлаг» оцинковки на решетке мне удалось рассмотреть трех девчонок, устремивших свои ясные взоры в район третьего этажа. На третьем был «общий» блок. Там коротали время до суда крадуны, грабители, мелкие вымогатели и уличные наркоторговцы. Максимум, к чему приговаривали эту публику, – пятерка. Если бы я мог так легко отделаться!
Из окна, расположенного на уровне моего, только этажом ниже, послышалось:
– Танюха!
И в ответ:
– Сережа! У тебя сын!
– Скажи Светке, чтобы Юркой назвала! Меня в колонию переводят завтра! Два и восемь начислили! Пусть ко мне на свиданку приезжает!
Мне стало смешно и завидно одновременно. Смешно, потому что, с точностью до наоборот, похожие картины мне доводилось наблюдать возле роддома, на который выходило окно моей съемной комнаты. Почти каждый день молодые мамаши, высовываясь из палат, оповещали своих раззявивших рты под окнами подвыпивших избранников о половой принадлежности их потомков. Завидно, потому что какой-то там му…ак Сережа отсидит свои неполные два года в ближайшей колонии общего режима и благополучно вернется домой к своей Светке. Юрка его уже к тому времени будет уметь строить предложения и рисовать картинки в альбоме. И вот этот Сережа с высоко поднятой головой будет рассказывать своим дворовым друзьям – укуркам[1], как его почти что короновали на зоне, потому что он правильный пацан и никого не сдал, и укурки, пуская слюни, «схавают», что теперь за каждый проданный ими грамм гашика[2] надо будет закидывать лаве[3] в «общак», чтобы все было «ровно». Разумеется, им будет невдомек, что Сережа весь свой срок отходил с повязкой на рукаве, потому что статья у него «позорная» – двести двадцать восьмая[4], а освободился он раньше срока не потому, что «авторитеты» решили, а потому, что был яростным активистом в СДП[5]. Блаженны не ведающие! Вероятнее всего, «укурки» даже не узнают, что на перечисляемые ими в мифический «общак» средства Сережа будет покупать себе подержанные автомобили, а своей семье – всякие разные предметы быта.
Зависти моей хватило минуты на две – до того самого момента, пока ко мне не пришло понимание того, что Сережа как был му…ком, так им и останется, и следующий свой срок он получит уже по какой-нибудь сто шестьдесят первой[6], когда кто-нибудь из его укурков вовремя не заплатит лаве в «общак», и Сережа не заберет у него силой дорогой телефон или еще какой-нибудь гаджет. Я коротаю время до суда в своей «одиночке» два на полтора совсем по другой причине. Вернее, причин много, но, к счастью, следствию об этом ничего неизвестно. Сто пятая часть вторая пункты «е» и «л»[7] – это из того, что доказано и куча мала двести восемьдесят вторых.[8]
А как все хорошо начиналось! Разумеется, вынужденную необходимость после девятого класса идти работать сложно назвать хорошим началом, но зато – это уже взрослая жизнь! К концу сентября я стал относиться с презрением к большинству своих бывших одноклассников – маменькины сынки и мажоры! Больше все меня бесила их музыка… Не зря же говорят: «Ты – это то, что ты слушаешь». Все они слушали какую-ту х…рню.
Помню, как-то на выпускном староста класса Смородин вел дискотеку. Я его спрашиваю:
– «КиШ»[9] поставишь?
Этот ушлепок меня еще так одобрительно по плечу хлопнул, мол, отличный выбор, и через пару минут смотрю – на мониторе какие-то монобровные усатые девки затрясли животами и волоокий крендель, сладострастно щурясь, затянул что-то типа: «О май бэби, кищ, кищ, кищ…».
Я говорю:
– Сморода, ты охренел?!
А он так искренне удивился:
– Ты чего, это же Навруз Алиев, «Кищ-кищ»? Сам просил. Может, другое чего поставить? У меня целый альбом его есть!
Посмотрел я с тоской, как мои одноклассницы в пляс пустились, изображая из себя заправских жительниц гаремов, и решил, что чужой на этом празднике жизни:
– Не, спасибо, классная вещь.
С другой стороны, можно было понять их всех: путевки в жизнь давно оплачены состоятельными родителями, после одиннадцатого – институты, гарантированные рабочие места, ипотеки, дачи, джипы. Им не надо о чем-то париться, напрягаться… Вот они и живут, не утруждая себя какими-либо глобальными размышлениями, тем более о культуре.
Это с другой стороны! Я же, всегда будучи на своей, единственный из всего класса жил в коммуналке и ходил в школу пешком. Когда школа получила статус гимназии, мать вызвали к директору. Лицемерная гадина Диана Моисеевна долго «ездила по ушам», после чего мать вышла из ее кабинета, состарившись лет на десять, и всю дорогу бормотала себе под нос: «Не в формате нашего заведения.»
Дядя Валя, брат матери, этой Моисеевне «Вдову Клико» потом возил. Тогда я еще не знал, что это такое, а он со смехом рассказал:
– Слав, это шампанское такое французское… дорогущее!
– Может, не стоило?
– Да ладно, как пришло, так и ушло. Мне его тоже подарили… на работе.
Раньше я думал, что дяди-Валина работа участковым милиционером связана с борьбой со всякими хулиганами, пьяницами и даже преступниками, но никак не с дорогим шампанским.
Позже я «догнал», что это была банальная взятка, и сообразил, что имел в виду дядя Валя, когда сказал: «Как пришла, так и ушла», но мое отношение к нему нисколько не испортилось.
Единственное, что оставило осадок, это осознание того, что если ты не «в формате» – за это надо платить.
Быть «в формате» значило стать таким, как Смородин иже с ним. Для меня это было невозможно как с материальной точки зрения, так и с нравственной.
Все лето после девятого я вкалывал на шиномонтаже, где научился курить «взатяг» и пить слабоалкогольные напитки после смены. Как-то осенью, идя домой с увесистой «котлетой» кровных заработанных, я встретил своих бывших одноклассников и понял, что теперь меня разделяет с ними еще большая пропасть: здороваясь, они вели себя так, словно боялись, что ли… Если бы не этот ощутимый издалека, на молекулярном уровне, типичный страх представителей буржуазии перед пролетариатом, способным на решительные поступки, они наверняка сделали бы вид, что не узнают меня. Я из вежливости предложил им пойти вместе куда-нибудь в «суши», намекнув, что угощаю – они из вежливости сослались на серьезную занятость, выражающуюся в несделанных уроках, и отказались.
