Хотя Егору Ивановичу Тобурокову недавно стукнуло пятьдесят, он все равно выглядел крепким поджарым мужчиной слегка за сорок. Седина лишь слегка тронула его длинные, черные как воронье крыло волосы и редкую якутскую бороду.
Но сам он себя считал древним стариком, и поведение у него было такое же – медленное, неторопливое. Многое он повидал в жизни. И якутский охотничий промысел, и армию, и тайгу, и стычки с лесниками и браконьерами, и треснувший лед на маленькой речушке, и диких волков, и больницы.
Дома со своей очень рано постаревшей женой он не жил, а отбывал повинность в заготконторе, куда он приносил шкурки, говорил мало, а вот когда натягивал лыжи, брал собак, поправлял рюкзачок, расчехлял оружие и устремлялся в чащу, на его лице появлялась улыбка.
Он любил одиночество, снег, обжигающий мороз, свою старенькую винтовку с дедовской трофейной оптикой, двух беспородных псов – Севера и Даньку – и охоту. А вот шум, разговоры, людей, детей он не то чтобы ненавидел. Просто они существовали в абсолютно разных мирах, враждебных друг другу, как, например, рыба и воздух. В зимнем лесу Егор Иванович чувствовал себя именно как рыба в воде. Тут он жил по одиннадцать месяцев в году, выбираясь на несколько дней в свою деревеньку, скупо обнять жену, сдать пушнину, получить деньги, передать их жене, купить патроны, дробь, соль, спички и снова уйти в лес.
Странное это было время, страну лихорадило и корежило, а Егор Иванович этого не знал: телевизор он не смотрел, радио не слушал, телефона не имел, обходился только звериным чутьем. Вот и в этот раз он забрался так далеко, как давно уже не заходил, ночевал в заброшенных охотничьих сторожках, вышках, землянках, а то и просто на снегу, постелив лапник на лыжи, потом пенополиуретановый коврик, прожженный искрами в тысяче мест, и закутавшись в старенький, но очень теплый спальный мешок. Собак он решил не брать: эта экспедиция была только его, и он наслаждался тем, что их двое – он и мир. Тобуроков шел и шел, уходя от стычек с большим зверем, белкуя и подстреливая соболя, не самого ценного на Алтае. Не для денег. Для охотничьего азарта.
Он мягко ступал по глубокому снегу в широких охотничьих лыжах и улыбался: так ему было хорошо и уютно в этом огромном заснеженном мире. Только вдруг улыбка стала спадать: из большой полянки, покрытой девственным снегом, уходила вдаль широкая тропинка. А уже за ней виднелись черные крыши избушек.
– Черт возьми, и здесь эти проклятые люди… – подумал Егор Иванович. Он замер на минуту, слушая, как скрипят на ветру деревья, а где-то вдалеке стрекочет дятел.
– Ладно, – снова подумал Тобуроков. – Коли вышел на деревню, глупо крюка давать. Может, деревня на меня вышла, а не я на нее.
Он быстро побежал своими широкими лыжами по неглубокому снегу. В самом деле тут наверняка живут охотники. Можно пополнить запас патронов, залатать сеть для обмета (вчера соболь умудрился сильно ее прогрызть), взять немного соли и сухарей – тогда можно побродить по лесу еще лишний месяц.
Тобуроков вдруг начал широко раскрывать свои и без того широкие якутские ноздри. Пахло гарью. Причем не свежей, а такой, застоявшейся, прибитой морозом. Охотник ускорил шаг, снимая винтовку с плеча. Не нравилось ему все это.
– Смертью пахнет, – прошептал он и после небольшой паузы перекрестился. Наконец перед ним предстала деревня, маленькая, домов десять. Такое иногда бывает среди лесов, когда охотники объединяются, привозят семьи и устраивают небольшие поселения, чтобы больше набивать дичи.
Только это деревня сгорела дотла. Вместо домиков высились в разные стороны обугленные еще дымящиеся головешки, лишь в самом центре торчала черная труба русской печи.
– Вот те раз… – прошептал Егор Иванович. – Что же это такое… Пожар, что ли, был… Или люди лихие пожгли…
Он проехался мимо останков домов. Попытался заглянуть под обломки, но решил, что это уже лишнее. Ощущение было нехорошее, тяжелое. Охотник почувствовал, как по лбу, несмотря на холод, поползла струйка пота.
– Плохое место, плохое, – шептал Егор Иванович. Он круто развернул лыжи и устремился к лесу, как вдруг резко остановился. Ему почудился странный звук, похожий на визг какого-то животного.
– Собака, что ли, скулит? Или лиса?
Он снова развернулся и вслушался. Звук повторился, но сейчас стало понятно, что это детский плач. Охотник сорвал рюкзак, бросил на землю и, не выпуская винтовки из руки, подбежал к разрушенным избушкам. Плач раздавался откуда-то из глубины, был он какой-то приглушенный. Протопав по головешкам, Егор Иванович добрался до огромной закопченной печки, резко сорвал заслонку и бросил ее на снег.
Из черного отверстия на него выглянула, щурясь от сверкающего на солнце снега, девочка лет четырех. Она была вся взъерошенная, черная от сажи, как негритенок, только слезы проделали белые ручейки на щеках.
– Ты что ж это?.. – забормотал охотник, вытаскивая девочку из печки. Она сразу вцепилась в него и перестала плакать.
– А где родители твои? Где все?
– Люди плохие приезжали… На больших машинах… стреляли… не из винтовок, а так тра-та-та… такие штуки горящие бросали… и такие, которые бабахали потом… Пожар был… огонь… – шептала девочка. – Все сгорело… я в печке спряталась… папка тушить побежал… С винтовкой… Мамка тоже… Дядя Саша…
– Что за чертовщина… – подумал Егор Иванович. Он слышал о том, что браконьеры нападали на охотничьи заимки, убивали всех подряд и забирали охотничьи трофеи, оставляя после себя только пепелище. Но сам впервые увидел такую разоренную деревню, где в живых остался лишь один ребенок.
– И что же мне с тобой делать? – спросил он девочку.
– Не бросай меня…
– Да куда ж тебя бросить…
Охотник напоил и накормил девочку, закутал ее в спальник и порченые шкурки, посадил в рюкзак и двинулся в лес. Под тяжестью двух тел лыжи начали глубоко проваливаться в снег, скорость хода замедлилась.
«Ну и куда ее? – думал Егор Иванович, слыша за спиной посапывание девочки. – До дома я ее не доволоку. Да и зачем? Детей не люблю. Заниматься с ней не буду. Старуха моя – тоже. Нет, надо сделать по закону. Сообщу в милицию, пусть разбираются. Я человек маленький».
Он поменял направление и через полдня добрался до трассы, а еще через полчаса уже мчался по направлению к городу в кабине большегрузной фуры, держа спящую девочку на коленях.
Девочка проснулась, пыталась заговорить с охотником, но тот упрямо молчал, отворачивая голову в сторону.
«Время я теряю, – размышлял он. – По-человечески поступил: спас девочку. Теперь пусть государство ей помогает. Может, родственников найдет. Может, еще чего. Я-то ей кто? Никто».
