1.
«Как вы красиво живете!» – я слышу это постоянно.
Ваша правда: у меня совершенно завидная жизнь. Я просыпаюсь каждое утро, глядя в панорамное окно, за которым небольшой зеленый дворик и горы. То седые и строгие, то загадочные в дымке тумана, то подсвеченные нагловатым альпийским солнцем: каждый день разные.
Год назад я любила эти горы гораздо меньше: да что там, я их тогда, кажется, и не замечала вовсе.
Все складывается совершенно чудесно: мы, наконец, живем в одном из самых красивых мест мира, дочь учится в лучшей школе города, сын готовится стать первоклассником и уже свободно говорит по-немецки. У нас большая квартира с огромными окнами и собственным маленьким садом, у нас достаточно денег, хорошая работа, большая семья и любовь.
Жизнь удалась, и мы молодцы.
Как вы красиво живете.
Сегодня соседка сверху написала мне сообщение о том, что не может выспаться в последнее время, потому что с шести утра у нас как-то шумно.
В этот момент я сидела на полу в ванной, зарытая в грязном белье, сортируя его в стирку, и плакала.
Вполне возможно, что год назад я плакала тоже.
Тогда – банально: от страха перед будущим и неизвестностью. Сейчас – от того, каким это будущее оказалось.
Наша соседка – не нудная бабка, которой мешает спать старость и каждый звук через стенку. Она не занимается наговорами: мы действительно очень громкие.
Нас много, и у каждого свои проблемы. Кроме меня и мужа, в квартире живут еще трое детей: подросток Арина, шестилетка Федя и младенец Миша. Миша из них самый тихий и покладистый, и вообще наша отрада и отдушина. Хотя это, полагаю, всего лишь вопрос времени.
Федя врывается спозаранку в комнату к Арине и сдергивает с нее одеяло: она в ответ вопит дурниной. И хлопает громко дверью, запирает ее с таким остервенением, что поворот ключа, скорее всего, действительно слышен соседке.
Это – когда Арине не надо в школу.
Когда же надо – день через день, или два, она считает нужным громко заявить о том, что идти туда она не хочет. Ответом ей – наше молчание: кто-то однажды написал в интернете, что с террористами переговоры вести нельзя. Руководствуемся этим принципом.
Арина – до того самого дня, когда я сидела зарывшись в грязном белье и плакала, – была как собачка, которая лает да не кусается.
Говорит много (плохого) – делает мало (плохого же).
Я ее как такой тявкающей собачки не боялась вовсе, хотя иногда и замирало внутри что-то от ее заявлений. Но «кусаться» не хватало то ли духу, то ли совести, то ли каких-то заводских настроек, диктующих ей, что на самом деле нужно делать.
Не боялась – до того самого дня, когда утром мне написала соседка, а я в это время сидела в куче грязного белья и плакала. Собачка, кажется, подросла, и поняла, что может и кусаться. Или озлобилась, а оттого осмелела настолько, что смогла укусить.
2.
Я, как мне кажется, атеист.
Кажется – потому что я всегда во всем сомневаюсь (так делают думающие люди, а отнюдь не неуверенные).
Кажется, что бога нет. Кажется, что я в него не особенно верю. Кажется, это называется не атеист, а агностик.
Я атеист (или агностик) в самые свои спокойные минуты жизни: когда нет в ней восторгов, и нет в ней также нестерпимой горечи.
Мне кажется, я как будто бы немного верю в бога, когда испытываю сильную благодарность.
И тогда мне становится как-то неловко перед богом: вот ты мне, господи, все это дал. Все то, от чего я сейчас в таком восторге, который даже не вмещается в мою душу настолько, что я его, этот восторг, делю сейчас с тобой, господи. А я в тебя не верю. Стыдно.
Но по-настоящему стыдно, и от этого стыда противно и больно мне становится тогда, когда в бога я верю от отчаяния и страха.
Есть моменты, как тогда, в тот самый день, когда я, зарывшись в грязном белье, плакала, когда я готова встать на колени и молиться. Лишь бы молитвы мои были услышаны.
Хотя, на самом деле, я, конечно, атеист.
Вы, наверное, сейчас уверены, что в тот день кто-то умер, или кто-то меня сильно предал, или я узнала о страшной болезни у себя или близкого родственника или друга. Или произошло что-то другое не менее трагическое и страшное.
Я вас разочарую.
Случилось вот что: в тот день моя дочь Арина, девушка тринадцати лет, отказалась идти в школу.
3.
Это было чуть больше года назад.
Конец мая: аномально холодного, неуютного, дождливого не по-майски, как будто бы не лето дышит нам уже в спину, а зрелая уверенная осень.
Моя дочь Арина, ребенок двенадцати лет, еще чуть-чуть – и подросток, идет впервые в новую школу.
Школа эта не в новом районе, не в новом городе. Школа – в новой стране.
Там все не так, и вот уже лето несмотря на затяжные дожди дышит в спину, а каникул не будет. В новой школе учиться аж до конца июля.
У меня в животе двухкилограмовый уже мальчик, и на теле в сумме не лишних, но непривычных мне пятнадцать кило.
Будильник звонит в шесть утра. Собраться с духом, душ, собраться с духом снова и идти будить дочь.
В полвосьмого утра нас ожидают в секретариате школы. До школы десять минут пешком.
Школа похожа на Хогвартс. Арине двенадцать, и она любит Гарри Поттера – может, это поможет?
Я не глажу ей белую рубашку, она не натягивает колготки, я не сплетаю ее волосы в тугую (чтоб не растрепалась за день), но не очень (чтобы не стянуло неприятно голову) косичку.
Штанишки, худи, кроссовки, волосы, розовеющие дешевой нестойкой краской на концах, рассыпались по плечам – и вперед.
Дети в школе нечесаные, расхристанные, раскованные: свободные.
Может, это подкупит?
В секретариате на стойке плетенка с шоколадом: бери кто хочет, – может, это растопит бунтующее сердечко?
K ней прислали русскоговорящих учителя искусства и старшеклассницу – может, это придаст уверенности?
Ее глаза стеклянные от слез, и ее слезы всем понятны; а я – я же взрослая – оправдываюсь за свои слезы перед учителями: я беременна, видите. Это все гормоны.
4.
Это было почти десять лет назад.
Я веду свою дочку в детский сад.
Мне двадцать два, и я до сих пор иногда не верю, что я мама. То ли потому, что дочка в моей жизни появилась рано и неожиданно, то ли потому, что с самого детства у меня есть очевидно какая-то проблема с осознанием себя.
Помню: мне лет восемь или девять, мне досталось от мамы с папой уже не помню за какой мой проступок. Я сижу в комнате одна, не успокоившаяся еще после ссоры, и кажется, что грудная клетка моя тщедушная так и разорвётся сейчас от страданий и рыданий. Повернула голову влево, уперлась невидящим взглядом в зеркало, а на меня смотрит девочка с лицом то ли моей бабушки по папиной линии, то ли дедушки по маминой. Нет, от дедушки только нос. А поджатые губы бабушкины. И я не верю, что человек в зеркале – это я. Вглядываюсь потом в свою ладонь, каждую волосинку пытаюсь рассмотреть, каждую пору на коже. Подношу к глазам близко: все расплывается; пытаюсь узреть в этой коже, в этих порах и волосках
