Но речи, быстры и легки,
не соответствовали взору, —
и доверять не знал я сам
чему – пустому разговору
или значительным глазам…
В. Набоков Университетская поэма.
Она любила ходить на танцы, как все люди, страдающие физической неполноценностью.
Всегда приходила немножко раньше, условленного времени, и стремилась поскорее сесть и стать незаметной, быть похожей на других. Слиться со всеми. И в то же время она очень хотела, чтобы ее пригласили танцевать, и замирала при мысли, что такое может случиться.
Люди в своих физических уродствах похожи друг на друга более, чем люди, не отмеченные какой-либо ущербностью. Ее мечта о дискотеке, где она не зритель, а самый главный участник, эта мечта преследовала ее все юношеские годы. Своим состоянием она напоминала одну из несчастных героинь Стефана Цвейга – девушку, разбитую параличом и прикованную к креслу.
Но, слава богу, школьный период жизни закончился, а с ним и сладостно-болезненное ожидание дискотек. А во взрослой жизни танцевать приходится не так уж и часто.
– Девушка, садитесь, подв… – осекся Николаша. – Манька, Маня, ба-а! Сколько лет, сколько зим! Вот так встреча!
– Здравствуй, Николаша, – добродушно и без удивления сказала Маша.
– Манька. Тебя не узнать. Такая стала.
– У меня есть примета, по которой и неузнаваемую меня можно отличить от прочих, – съязвила Маша, но тут же опомнившись, начала быстро спрашивать, – ты-то как? Работаешь где? Как дела? Кого из наших видел?
– Дай хоть помогу тебе, что ты с пакетами стоишь? – выхватывая у нее из рук сумки, засуетился Николай. – Садись в машину, отвезу тебя домой, а дорогой и поболтаем обо всем.
– Меня никуда не надо везти, тут пешком две минуты, – Маша загадочно улыбнулась. – А знаешь что, Николаша, пойдем ко мне, а? Я приглашаю тебя на обед. Посмотришь, как я живу.
– Ну ты крутая, мать, стала, живешь на Арбате, продукты покупаешь в «Стокманне», как муж-то отнесется, что ты мужика приведешь?
Мане не понравился этот пошлый тон и неуместность подобных вопросов, стала неприятно и неуютно, как в гостях, где все тебе чужие. Своим бестактным вопросом он сразу убивал двух зайцев: узнавал, есть ли у нее муж, а заодно и прощупывал почву на предмет скорого флирта. Но она быстро справилась со своими эмоциями и весело подумала: «Спрашивает о муже, интересуется. Такой неухоженный, какой-то замученный. Куда девалась его былая элегантность, или ее и не было?»
– Ну что ты, Николаша, сказал тоже «мужика», да какой ты мужик? Ты же одноклассник мой, – при этом слове она забавно потрясла указательным пальцем перед его носом, – к тому же Вадим Валерьевич очень добрый и хороший человек и людей новых приветствует.
Мане не терпелось, чтобы Николаша согласился. Чтобы он пошел за ней, к ней в дом и ахнул от изумительно роскошной двухэтажной квартиры, дорогой антикварной мебели, подобранной со вкусом и знанием дизайнерского дела ко всему интерьеру, от обилия изящных, диковинных сувениров на полках, множества умных книг, среди которых много дореволюционных изданий с дарственными надписями профессору Ковальскому с благодарностью за прекрасные лекции от студентов. Это были книги отца Вадима Валерьевича.
Чтобы он увидел, как живут люди. Этот дом она давно уже считала своим, несмотря на то что занимала положение гувернантки-домработницы по совместительству и проживала в маленькой темной мансардной комнате. Но Маша чувствовала себя вполне уютно в семье своей двоюродной сестры Марианны и ее мужа Вадима Валерьевича. «Пусть думает, что это моя жизнь, моя квартира, мои дети, мой статус, мое счастье…» – рассуждала про себя Маша.
Она будет степенно угощать его из дорогой босхеровской посуды, нальет хорошего вина, небрежно предложит покурить эксклюзивных английских сигар, хранящихся в специальном, выписанном недавно из Лондона ящике, где поддерживается для них особая температура. А он такой зачуханный. С грязной головой, в дешевых джинсах, рыночных кроссовках. К тому же не оставляло никаких сомнений что и без работы – подрабатывает извозом. Ясно все. Бомбит. Какой-то сальный и пошлый. Но все равно она была рада его видеть. Ведь именно с ним связаны самые первые переживания неразделенной любви. И обиды, что предпочел он хромоножке удачливую и уверенную Коброву, это тоже она могла объяснить.
– А где вы познакомились? – вежливо спросил Николаша, а в подтексте стояло: «Ну и где же ты умудрилась подцепить этого старикана?»
В этой двусмысленности было что-то липкое, непристойное. Она не могла сформулировать это словом каким-то одним, единственно верным, которое отразило бы ее состояние. Она не знала таких слов. Но чувствовала себя скверно. Это непонятное «что-то» унижало ее и нарушало такое привычно-естественное настроение легкости и внутренней гармонии.
Маша проглотила и его интонацию, и этот чересчур уловимый намек на снисходительное пренебрежение и неверие в брак по любви при столь неравном возрастном соотношении.
Главное для нее было – не осуждать и, разумеется, никогда не обсуждать Вадима Валерьевича с посторонними. Да что с посторонними, даже себе в мыслях она не могла подумать о нем дурно. Этого не было. Но просто вольно, без официальностей, хотя бы про себя мысленно именовать его Вадик она не умела. Для нее он даже во сне был Вадим Валерьевич, генерал запаса. Герой Советского Союза, он был всегда прав. Всегда безупречен, и все ее внутреннее «я» благоговело и было преданно ему до крайности. Даже свою сестру Марианку, которая в общем-то и взяла ее в свой дом, пустила в свою жизнь и которая давно уже считала Маняшу таким же членом семьи, как Максика и Гишу (мраморные таксы – одногодки), даже Марианку Маша в глубине души осуждала за недостаточную любовь к Вадиму Валерьевичу. А Вадим, прочувствовав однажды, что тихоня-Маня целиком и полностью «его» человек, уже не стеснялся ее и не закрывался в кабинете, когда звонил любовнице – толстой Тамаре Петровне, своей бывшей одногруппнице, с которой связывали давние и прочные отношения полудружбы – полуродства. Маша даже один раз видела эту самую Тамару Петровну, которую Вадим по телефону называл не иначе как по имени-отчеству. По его просьбе (полушепотом, адрес записал на бумажке) Маша, скоренько накинув на плечи куртку с капюшоном, заспешила в Староконюшенный отдать Тамаре Петровне билеты в Большой, которые совсем неожиданно достались Вадиму на работе. Эту просторную квартиру поблизости от себя сделал ей, конечно, Вадим. Как узнала Маша гораздо позднее, он всю жизнь таскал Тамару Петровну за собой и селил ее в безопасной приятной близости от своей семьи. Сначала от первой, с Лелькой, а потом от второй, нынешней, с Марианкой. Она «пожила» с ним и в Питере, и в Харькове, и на Камчатке, и даже в Афганистане два раза была у него за время его службы. Случайно обнаружив свой секрет, хотя называть эту связь секретом было скорее комично, чем правильно, но, доверившись раз, Вадим больше и не скрывал своих отношений с женщиной из Староконюшенного. Было и такое, что днем, в обеденный перерыв, когда Марианна всегда сажала детей к столу, он позвонил и пригласив к телефону Машу, просил ее принести ему в «тот дом, где, Машенька, Вы уже бывали» его черный костюм и галстук «на Ваш, милочка, вкус, но поярче».
