Хочется творить! Писать! Пачкать пальцы цветными мелками, заполнять чистую бумагу неземными образами, рвущимися из глубин подсознания…
В открытом окне порхали полупрозрачные мотыльки, а на рассыпанные по столу этюды роняли пыльцу вчерашние цветы. Я смахнула на пол папку с рисунками и прочий хлам ― хочется свободы! А в голове неотступно, непрерывно, заполняя собой, звучит его голос, мучительно и сладко, как опиум, как наваждение.
Пальцы слабо заскользили по гладкой поверхности бумаги; через минуту стали проявляться очертания пологого берега, домиков у воды и крыльев ветряной мельницы. Воспоминания гнездились где-то на краю измученного этим голосом сознания, и я пыталась сейчас возродить их к жизни. Сколько прошло времени с начала работы, я не ощутила, только отворилась со скрипом деревянная дверь, и в мою комнату, щурясь со света, тихо вошла служанка, аккуратно неся поднос с кофейником, сыром и фруктами.
– Синьорина, прошу вас, съешьте хоть кусочек, ― заворковала она, ― вот этот сыр принесли вчера из соседней деревни. Там живет мой брат со своей семьей. У них большое хозяйство: и овцы, и куры, и коровы. Не откажите. Кушайте же, прошу вас!
Но обедать мне совсем не хотелось, разве что выпить чашку кофе. Я отпустила служанку и расположилась в плетеном кресле на террасе, обвитой плющом и виноградом. На этот раз мне повезло с жильем: маленький домик, который я снимала, прилепился к обрыву, сверху спускались фиолетовые гроздья глициний, укрывавших крышу сплошным пологом. В доме было несколько комнат, небольших и темных, но вряд ли это можно было считать недостатком в жарком климате здешних мест. Я не соблюдала сиесты, в отличие от хозяйки и моих соседей, а выходила посидеть в послеполуденные часы сюда, на открытую террасу, любоваться морем. Словом, на всем свете не найти было более подходящего уголка для художника.
И лодки в заливе, и зеленые склоны гор, и яркое солнце ― все это было самой жизнью, прекрасной, возвышенной, божественной, как… музыка. Несколько черных виноградин упали вниз, я опять почувствовала слабость в руках. Должно быть, всем этим здоровым, упитанным и краснощеким обитателям юга я казалась безнадежной больной: бледная кожа, тонкие, прозрачные руки… Подняв перед собой ладони, я посмотрела, как сквозь них светит солнце. Вся эта яркая жизнь текла отдельно от моего существа. Я чувствовала себя пришелицей из другого мира, отстраненно наблюдающей за землей. Такой красивой, такой волшебной землей. И мне хотелось прожить здесь до смерти, состариться в этом домике, наполненном моими картинами и цветами…
Но сейчас я понимаю, что все это ничто без твоего голоса. И куда бы ты ни поехал, я буду неотступно следовать за тобой, моим наваждением. Потребность слышать тебя сильнее, чем потребность в пище или воде. Ты ― мой воздух. Вот если бы люди придумали такую машину, чтобы можно было сохранить музыку, пение… тогда было бы достаточно включить ее, чтобы услышать твой голос в любой точке мира и когда захочешь.
Я ― художник. Да-да, это может удивить, но я верю, что пройдет совсем немного времени, всего каких-то пару сотен лет, ― и женщина с этюдником станет привычным явлением. А сейчас я ловлю недоверчивые и удивленные взгляды, когда под самым куполом базилики расписываю плафон или нефы ангелами и Страстями Господними. Я много путешествую, перебираюсь с места на место, легко меняя страны, города, домишки. Повсюду со мной следует мой огромный чемодан, набитый папками с оконченными и еще не дописанными этюдами. Пара платьев: выходное для приемов и простое, легкое для работы на воздухе, теплый плащ с капюшоном и туфли. По правде сказать, своей внешностью я не сильно озабочена. Ни к какому сословию не принадлежа, я чувствую себя свободной птицей, лечу, куда хочу! Такая жизнь меня вполне устраивает, да и того, что платят за семейные или парадные портреты сильные мира сего, вполне хватает на холсты, краски, кусок белого хлеба и комнату, а большего мне и не нужно.
Правда, есть еще опера. Ради нее я приехала в Италию, мечтая увидеть на сцене божественного Фаринелли, о котором гудела Англия и даже Париж. Говорят, что он единственный из певцов, кто нравился всем: вельможам и простолюдинам, мужчинам и женщинам, итальянцам и иностранцам, что Фаринелли, которого признавали «величайшим в мире певцом», сосредоточил в себе всю европейскую музыкальную жизнь благодаря множеству привлекательных личных качеств вкупе с волшебной силой голоса и удивительной вокальной техникой. В пятнадцать лет он дебютировал в Неаполе, а спустя некоторое время за ним буквально охотились все театры и королевские дворы. И наконец, после гастролей в Париже и в Лондоне он стал объектом безоговорочного поклонения всей музыкальной Европы. Как можно было не пожелать своими глазами увидеть это чудо!
К вечеру, когда с гор стала спускаться прохлада, я принялась собираться в город. Это был уже мой привычный обряд, который повторялся с периодичностью оперных представлений в театре Сан-Самуэль: шуршащее широкими юбками и кружевами платье на смену пасторальному наряду для работы, перчатки, туфли на каблучках и неизменная полупрозрачная длинная вуаль… Несколько минут ― и я готова для волшебства, для оперы.
Когда я добралась до города, на него уже опустилась темной птицей ночь, тесные улочки слабо освещались чадящими лампами, в окнах горели свечи, а с каналов тянуло сыростью и тленом. Отовсюду доносились звуки музыки, кто-то распевал серенады нежным голосом под окнами любимой, пели гондольеры, на площади играли марши, плакала скрипка бродячего музыканта. Театр Сан-Самуэль поражал своей громадой, тяжело нависающей над прямыми рядами палаццо, статуями и фонтанами. Видимо, сам бог направлял мои шаги сюда: мне без труда удалось оставить за собой место в ложе на весь сезон. Мешочек с деньгами и покровительство графа Альбертино дали мне право находиться среди местной аристократии и наслаждаться оперой в полной мере. Простые горожане в театре занимали места только в партере, куда презрительно сплевывала из лож знать.
Весь город твердил о тебе: о том, что сила твоего голоса была столь велика, что лопались стеклянные бокалы и дрожали подвески в люстрах, что при звуке твоего пения люди впадали в странное оцепенение, что не только дамы, но и мужчины не могли сдержать слез, слыша тебя, лишались чувств, испытывая экстаз. «Лучезарный», «Ангел», «Соловей» ― такими прозвищами наградили тебя поклонники.
Театр был уже полон, когда я вошла, чтобы занять свое место в левой ложе, сбоку, прямо у мраморной колонны. Отсюда была хорошо видна сцена и весь зрительный зал, но сама я оставалась в тени. Не снимая вуали, сжав костяшку веера, я подалась вперед, вся превратившись в зрение и слух. Шум толпы постепенно сходил на нет с усилением звуков оркестра, маячили белые парики музыкантов, мелькали смычки, над всем этим парили руки дирижера, Риккардо Броски ― композитора и родного брата Карло Броски Фаринелли.
