© Линник Злата, перевод на русский язык, 2015
© ООО «Издательство «Э», 2016
* * *
Какой-то я грубоватый, это у меня с рождения. Родился я зимой, в глубине норы. Моя матушка нашла эту нору, притащила нас туда. Нас у нее было трое. Матушка была самым лучшим существом на свете. Она и сейчас самая лучшая, правда, уже не та. Она ужасно уменьшилась.
Скоро я умру и теперь подвожу итог своей жизни. Меня ждет самая ужасная, самая унизительная и совершенно незаслуженная смерть. Увы, это так.
Не могу сказать, когда она возьмет меня. Яд уже растекся по моей спине, я чувствую его крепкую и холодную хватку. Он уже перетекает в правый бок. Под шерстью кожа буквально горит, запах вызывает тошноту.
Он одновременно резкий и гнилостный. Сначала ощущаешь его резкость, это как удар, будто падаешь на жесткий каштан, ноздри уже до предела заполнены. А под ним чувствуется гниение.
Я не могу его обонять, я не в силах даже умыться. Все, что мне остается, – ждать.
Лишь бы это продолжалось не слишком долго. Хочу отмучиться поскорее.
Чем больше я размышляю о своей судьбе, тем больше ненавижу людей. Как ни ужасно это говорить, но они взяли надо мной верх. В данном случае – самка. Я, венец творения, побежден этим ходячим несовершенством, этой разновидностью обезьяны.
Я отошел подальше, свернулся клубочком и закрыл глаза. Она встала надо мной – визгливая, разряженная, как все они, вооруженная, чтобы вызывать страх. Не являясь самодостаточной породой, люди полагаются только на предметы.
Их голоса слышались в ночи:
– Порядок, он здесь, у тебя.
– Правда здесь?
– Да, пошли. Не беспокойся, свою порцию он получил.
И это правда: в моем боку то, что не исчезнет само по себе. Никакое отступление больше не смогло бы спасти меня. Мной двигал разве что стыд, что они увидят, как я умираю. В два прыжка я добрался до дровяного сарая и занял свое старое излюбленное место на куче дров. Мне нравится этот угол. Столько времени провел я там, расплющившись под железной крышей; это уже сродни вечности. Как будто я всегда был здесь, выслеживая на слух крыс, живущих под кучей дров – поймать их невозможно, разве что весной, самых молодых, в первый раз когда они выбираются оттуда. А сегодня гнусный запах не дает мне учуять их. Этот позорный запах и есть я.
Больше не будет ни крыс, ни ночных обходов, ни бешеной гонки. Я знаю, что они здесь, но уже для других. Мир продолжит свое существование без меня, все и дальше пойдет своим чередом. О, какое зловоние! Как же мне хочется, чтобы пошел дождь… Мне, который всегда ненавидел его.
Вещи перестают быть сами собой. Дерево – больше не дерево, мох – ни то, что он есть, ни то, чем он будет: нечто влажно-мягкое, едко-землистое. И мускатный аромат крыс больше не поднимается к моим ноздрям, растворяясь между наваленными дровами и ветками деревьев.
Смерть у меня на спине: она пропитывает меня, проникает внутрь. И поверьте, это даже отдаленно не похоже на легкий аромат.
Вначале нас было трое, но мы этого не знали. Двое, больше или меньше, лапа и хвост, вместе составляют четыре, больше было бы безумием, два или три, много или мало, один в другом… Сперва мы были спутанным клубком крохотных котят. Но постепенно это прекратилось. Вопрос существования, убирайся от моего соска… Понемногу нас стало трое: моя сестра-чернушка, мой брат и я. Нора теперь была тесной, мама постоянно терлась о ее стенки боками, когда возвращалась с охоты. Счастье было черным, так как тогда уже наступала темнота. Ни дождя, ни света, ни холода, только мама. Мир был таким же мягким и пушистым, как ее бока.
Мы, кошки, любим маму больше, чем все прочие звери. Это потому, что мы, несомненно, превосходим других. Но и не только. Причина в том, что мы появляемся на свет очень маленькими. Мама для нас огромна, просто как гора. Мы совершаем восхождение на нее, блуждаем по ней, потерявшись и утопая в ее шерсти. Один из нас устремляется вверх, и мы следуем за ним, чтобы тут же свалиться, устроив кучу-малу. Радостью был подъем и такой же радостью было падение.
Вначале жизнь представляется тебе корзинкой, полной сюрпризов. Игры и радость до предела заполняют все существо котенка. Подвижные от природы, они склонны к безрассудному риску. Взрослые кошки уже не такие. С возрастом веселость покидает нас. Она противоречит чувству собственного достоинства, свойственному нашей породе. На каждом шагу, с каждым дыханием мы ощущаем, что являемся венцом творения на земле, и наше превосходство идет рука об руку с нашим чувством собственного достоинства. Мы прилагаем большие усилия, чтобы не афишировать свои преимущества, число которых поистине бесконечно.
Итак, мы счастливы, но не злоупотребляем этим. Никакая кошка в здравом уме не станет обкусывать лепестки у цветка или бежать за перышком. Вот почему я чувствую некоторую неловкость, мысленно возвращаясь к своим первым дням в норе, а затем к первым шагам снаружи.
Наше детство протекало в каком-то оцепенении, а наша молодость была чем-то сродни слабоумию. Мы упускали птицу ради веточки, мышь ради цветка и цветок ради тени. Самым странным было то, что мы совершенно не переживали от этого. Подвижный, деятельный непоседа – вот каков маленький котенок. Таким был и я. Для чего нужно испытывать это первоначальное безумие? Это опьянение каждой минутой… И для чего нужно, чтобы все это прошло? Как объяснить такое разительное отличие у одного и того же существа в разном возрасте? Этого никто не знает. Позже, размышляя, я пришел к выводу, что малышам эту радость жизни придает божественная сущность, а выражается она настолько буйно для того, чтобы никто не посмел и подумать, будто кошка не знакома с мельчайшими проявлениями радости.
В безумии моя сестра-чернушка превосходила нас всех. Она была первой, кто покинул нору в отсутствие нашей матушки. Она была первой, кто попытался вскарабкаться на соседнее дерево: поднималась и спрыгивала на землю, каждый раз забираясь все выше и выше… Моя сестра ничего не боялась и не извлекала никаких жизненных уроков. Можно сказать, поражения лишь раззадоривали ее. Что особенно ярко проявилось в ее прыжке на месте. Этот прыжок был ее коронным номером. При игре в догонялки с его помощью можно было резко поменять направление движения. И тогда преследуемый сам становится преследователем. Она также пускала в ход и прыжок с поворотом в воздухе на девяносто градусов, и другие – и все они были изумительны.
Когда мы, в свою очередь, вышли из норы, окружающий мир уже принадлежал ей. Она успела завладеть им. Куда бы мы ни пошли, она запросто могла свалиться нам на головы. Места, где она пряталась, были бесчисленными. Она обожала бесшумно подкрасться, прыгнуть на кого-нибудь, внезапно выскочив из своего укрытия, и укусить. Ее отличительными чертами были безумная отвага и дерзость. Когда она отправлялась познавать мир, мы – мой брат и я – следовали за ней, неловко пошатываясь на ходу. Я никогда больше не встречал настолько безрассудного создания, и тем не менее мы шли за ней. Может быть, потому, что развлечение не давало нам как следует поразмыслить. К тому же восхищение неизменно преобладало над страхом.
