Меня зовут Мэри-Кэтрин Блэквуд. Мне восемнадцать, и я живу с сестрой по имени Констанс. Я часто думала – будь удача хоть немного на моей стороне, я могла бы родиться оборотнем, ведь мои средние пальцы на руках одинаковой длины. Но приходится довольствоваться тем, что есть. Я не люблю мыться; и собак, и шум. Люблю свою сестру Констанс, Ричарда Плантагенета и бледную поганку, смертельно ядовитую Amanita phalloides. Всех прочих членов моей семьи давно нет в живых.
В последний раз, когда я бегло просматривала библиотечные книги на кухонной полке, срок их сдачи вышел пять с лишним месяцев назад. Интересно, какие книги бы я выбрала, зная, что это в последний раз, что именно этим книгам суждено остаться на нашей кухонной полке навсегда. Мы редко переставляли предметы; семейство Блэквуд никогда не отличалось склонностью к переменам. Нам вполне хватало мелких и малозначащих объектов вроде книг, цветов и ложек, куда важнее было ощущение незыблемости того, что было собственностью Блэквудов. Мы всегда возвращали предметы на их законное место. Мы подметали пол под столами, стульями, кроватями, стирали пыль с картин и ламп, выбивали ковры; но оставляли вещи там, где они были. Так, черепаховая шкатулка на туалетном столике моей матери никогда не сдвигалась больше, чем на долю дюйма. Блэквуды всегда жили в этом доме, неизменно соблюдая заведенный порядок вещей. Когда очередной Блэквуд приводил в дом жену, ее вещам отводилось строго определенное место, и таким образом дом полнился и обрастал новым имуществом, мало-помалу превращаясь в твердыню, способную противостоять целому миру.
Эти книги я принесла домой в последнюю пятницу апреля. Пятницы и вторники были тяжелыми днями, потому что мне приходилось выходить в деревню. Должен же был кто-то ходить в библиотеку и в продуктовый магазин. Констанс никогда не покидала пределов сада, а о дяде Джулиане не могло идти и речи. Следовательно, отнюдь не гордыня дважды в неделю влекла меня в деревню, а простая потребность в книгах и пище. Зато, возможно, именно гордыня понуждала меня заходить выпить кофе у Стеллы, прежде чем вернуться домой. Я говорила себе, что нужно сохранять достоинство, и заходила в кафе, хотя мне ужасно хотелось бежать домой. С другой стороны, я ведь знала, что Стелла увидит меня, проходящую мимо, и, наверное, решит, будто я не зашла, потому что струсила. А вот этого я решительно не могла допустить.
– Доброе утро, Мэри-Кэтрин, – всегда говорила Стелла, протирая стойку мокрой тряпкой. – Как дела?
– Спасибо, очень хорошо.
– А Констанс, как она?
– Спасибо, очень хорошо.
– А он-то как?
– Лучше не бывает. Черный кофе, прошу вас.
Если в кафе входил кто-нибудь еще и присаживался за стойку, я с напускной неторопливостью бросала свой кофе и уходила, кивнув на прощание Стелле.
– Всего хорошего, – машинально бросала она вслед, когда за мной закрывалась дверь.
Книги я выбирала очень тщательно. Разумеется, у нас дома тоже были книги; в кабинете отца книжные полки занимали целых две стены. Однако я любила сказки и книги по истории, а Констанс нравились книги о еде. Дядя Джулиан ни разу не брал книг в руки, но он любил смотреть, как читает Констанс. Вечерами, перебирая свои бумаги, он, бывало, то и дело поворачивал голову, чтобы взглянуть на Констанс, и удовлетворенно кивал.
– Что ты читаешь, дорогая? Отраднейшее из зрелищ: женщина с книгой!
– Моя книга называется «Искусство кулинарии», дядя Джулиан.
– Восхитительно.
Разумеется, в присутствии дяди Джулиана нам никогда не удавалось толком посидеть в тишине, но я не помню, чтобы мы с Констанс хоть раз открыли библиотечную книгу из тех, что стояли сейчас на нашей кухонной полке. Я отправилась в библиотеку в одно прекрасное апрельское утро. Сияло солнце, и все кругом обманчиво сулило скорую весну, столь неуместную в этой убогой деревне. Помню, как я стояла на крыльце библиотеки и прижимала к груди книги, улучив минуту, чтобы полюбоваться нежной зеленью ветвей на фоне неба. «Вот бы, однако, вернуться домой, шагая прямо по небу, а не по деревенской улице!» – в который раз думала я. Сойдя с библиотечного крыльца, я могла бы сразу перейти улицу и по той стороне дойти до продуктовой лавки, но это означало, что мне придется идти мимо универсального магазина и сидящих перед магазином мужчин. В нашей деревне мужчины всегда оставались молодыми и предавались сплетням, зато женщины быстро превращались в седых усталых старух, которым только и оставалось, что стоять в молчании и дожидаться, когда их мужчины поднимутся и пойдут домой. Я могла бы выйти из библиотеки и пойти по этой стороне улицы, пока не окажусь напротив продуктового, и уж тогда перейти; этот путь был куда лучше, однако он вел мимо почты и дома Рочестеров, а возле него высились горы ржавых жестянок, разбитых машин, пустых газовых баллонов, старых матрацев, унитазов и ванн, которые натащило домой и, как я сильно подозреваю, обожало семейство Харлер.
Дом Рочестеров был самым красивым зданием в деревне и некогда мог похвастать библиотечной комнатой, отделанной панелями каштанового дерева, бальным залом на третьем этаже и буйными кустами роз вдоль веранды; там родилась наша мать, и теперь дом по праву должен был бы принадлежать Констанс. Как всегда, я решила, что будет безопаснее пройти мимо почты и дома Рочестеров, пусть даже мне не хотелось видеть дом, где родилась наша мать. Эта сторона улицы по утрам обычно бывала безлюдной, поскольку находилась в тени. После продуктового магазина мне, чтобы попасть домой, в любом случае придется идти мимо универсального магазина. А проходить мимо него два раза – было для меня слишком тяжелым испытанием.
Сразу за пределами деревни, на Хилл-роуд, на Ривер-роуд и Олд-Маунтин, люди вроде Кларков или Каррингтонов выстроили себе новые красивые дома. Чтобы добраться до Хилл-роуд и Ривер-роуд, им приходилось проезжать деревню насквозь по главной улице, являющейся также главным шоссе штата. Однако дети Кларков и мальчики Каррингтонов ходили в частные школы; еда прибывала на кухни Хилл-роуд из других деревень и из города; корреспонденция доставлялась с деревенской почты на машине – по Ривер-роуд и вверх по Олд-Маунтин, хотя те, кто жил на Олд-Маунтин, отправляли свои письма в других деревнях, а жители Ривер-роуд и вовсе ездили стричься в город.
Но вот что меня всегда озадачивало. Люди, живущие в своих грязных убогих домишках вдоль главного шоссе или на окраине, на Крик-роуд, всегда улыбались, кивали и приветливо махали руками, когда мимо проезжал кто-нибудь из Кларков или Каррингтонов. Если Хелен Кларк заходила в продуктовую лавку Элберта – к примеру, чтобы купить банку томатного соуса или фунт кофе, по рассеянности забытые кухаркой, – все вокруг желали ей доброго утра и сообщали, что «сегодня погода заметно улучшилась». Дом Кларков был новее, чем дом Блэквудов, но уж никак не красивее. Наш отец привез в дом пианино – первое пианино, которое видели в городке. Каррингтоны владеют бумажной фабрикой, зато Блэквудам принадлежит вся земля между шоссе и рекой. Шепарды с Олд-Маунтин подарили нашей деревне ратушу с белыми стенами, остроконечной крышей, зеленой лужайкой и пушкой, установленной прямо у входа. Ходили было разговоры о том, что надо бы разделить деревню на районы, снести лачуги на Крик-роуд да отстроить заново – под стать красивой ратуше, – но в итоге никто не пошевелил и пальцем; может быть, они думали, что Блэквуды вдруг начнут ходить на собрания. В ратуше жители деревни получали лицензии на охоту и рыбалку, и раз в год Кларки, Каррингтоны и Шепарды посещали собрания, торжественно голосуя за то, чтобы смести с главной улицы свалку, которую натащили Харлеры, да убрать скамьи от универсального магазина. И каждый год прочие жители радостно хоронили это разумное начинание большинством голосов. От ратуши уходила налево Блэквуд-роуд – моя дорога домой. Она огибала большим кольцом землю Блэквудов, каждый дюйм которой был огорожен сетчатым забором, воздвигнутым еще моим отцом. Большой черный камень неподалеку от ратуши отмечал начало тропинки, и здесь я отпирала калитку, запирала ее за собой и шла через лес. Вот я и дома.
