– Ты в порядке? – Из дверного проёма выныривает чья-то лохматая голова.
Голова оказывается головой массажиста Валеры (уточнение: лучшего массажиста на катке и, возможно, во всей сборной), и Рая кивает.
– Нормально, – глухо отвечает она, и сама понимает, что голос её выдаёт.
На мгновение она в отчаянии прикрывает глаза, почти уверенная, что вот сейчас он скользнёт в раздевалку, устроится на полу прямо напротив, вперит в лицо долгий внимательный взгляд и всем своим видом покажет, что ей пора начинать говорить, жаловаться, рыдать, что угодно, а он будет слушать – просто потому что беспокоится за неё, ну или всю жизнь хотел быть не массажистом, а личным психологом.
Очень может быть, между двумя этими профессиями сходств больше, чем различий.
К счастью, ничего подобного не происходит. Никто не собирается лезть к ней в душу, никто не собирается заставлять её плакать и жаловаться.
– Просто держись, – говорит Валерка и исчезает.
Рая хмыкает и открывает глаза.
Просто держись.
Не снимая коньков, она вытягивает ноги (лезвия ударяют о пол, почти наверняка оставляя царапины, но раздевалку так давно не ремонтировали, что, в общем-то, и ядерная война пройдёт для неё без последствий) и устало прижимается спиною к стене. Стена холодная, как всегда. Спина, как обычно, немного побаливает.
Стянув с волос резинку (мешается), Рая откидывает голову назад. Волосы рассыпаются по плечам, спутавшиеся после тренировки, но всё ещё пахнущие шампунем. От знакомого, домашнего запаха всё внутри переворачивается, и ключевое здесь слово – «домашний». Дом – это не только она, это мама, и папа, и брат, и именно последнее сейчас абсолютно невыносимо.
Из чистого упрямства Рая обещает себе, что плакать не будет.
Наверное, здесь и сейчас ей стоит заняться чем-то полезным или хотя бы нормальным – как минимум расшнуровать коньки, как максимум подумать о том, что делать дальше, не с расшнуровыванием, а с собой, со своей жизнью и со своим будущим, но ни на то, ни на другое нет сил. Как будто она сейчас не в знакомой раздевалке и не на знакомой лавочке со знакомой стеной под спиной, а в густой темноте, без какой-либо опоры и ориентиров. Душная пустота, бесконечная пропасть, поставленное на паузу падение, бессмысленный дрейф в открытом космосе – без скафандра, без кислорода, без ничего.
Без ничего.
Ничего – отличное слово, потому что она ничего не понимает в том, что сейчас происходит. Слишком быстро, слишком невероятно, слишком путано и сумбурно: как во сне, и ей всего-то и надо – проснуться. Но повторять себе «проснись, проснись»!» не работает (никогда не работает), и пересчитывать пальцы не работает (только сейчас), и делать резкие движения тоже. Проснуться не получается, и осознать всё полностью не получается, и понять, что делать дальше, не получается сильнее всего. Ей вообще не приходит в голову никакое будущее, даже сама возможность что-то прикинуть не появляется ни на одном из мысленных горизонтов, только абсолютная пустота. Нужно что-то чувствовать, ведь нельзя, невозможно не чувствовать решительно ничего в такой важный, такой переломный момент – когда тебя бросают и вся твоя спортивная жизнь (вся твоя единственно возможная жизнь!) летит под откос, но тем не менее…
В полной тишине и абсолютном бездействии Рая сидит целую вечность, которая равно может оказаться как минутой, так и двумя часами, а потом, одно за другим, приходят воспоминания.
* * *
Ей девять, и она твёрдо уверена, что в мире волшебных существ была бы русалочкой. Собственно, она и в обычном мире русалочка, только вместо чешуйчатого хвоста у неё ноги в белых коньках, а все те, у кого коньков нет, её просто не понимают. Даже если сняли эти коньки лишь на минутку.
Взять, например, Елену Ивановну, их главного тренера. Она стоит, строгая и серьёзная, за бортиком, рядом с калиткой, через которую спортсмены выходят на лёд, и что-то рассказывает тоненькой женщине с хвостиком, матери одной из будущих учениц. На будущую ученицу Рая смотрит с подозрением. Ей, конечно, всего девять лет, но она всё равно понимает, что происходит и чем это кончится.
Новенькую зовут Злата, и в волшебном мире она, наверное, была бы Златовлаской, как в сказке, и не только из-за имени, но и потому что волосы у неё действительно золотистые. Они собраны в толстую косу, из которой выбиваются одуванчиковыми пушинками, и во всём её виде есть две главных детали, расположенных почти симметрично сверху и снизу, как точки у отрезка на школьных занятиях. Это коса, длинная и толстая (две Раиных косички и то тоньше неё), и сверкающие белые ботинки коньков, совсем новые.
На мгновение Рая даже морщится от сострадания, потому что новые ботинки всегда означают, что их надо разнашивать, а разнашивать новые коньки всегда означает, что тебе будет больно, но потом она вспоминает, зачем Злата здесь, и от сострадания ничего не остаётся.
Если она в этой сказке – Русалочка, то Злата – вовсе не Златовласка, а та самая принцесса, которая оказывается между Русалочкой и принцем. В роли принца – брат Раи, Олег, и в этом нет ничего странного.
Некоторые девочки хотят выйти замуж за папу, а она хочет кататься со своим братом, что в этом такого?
Она хочет кататься со своим братом, вот и всё.
Когда Рая думает об этом, в глазах закипают слёзы. Они не грустные, эти слёзы, а злые и обиженные, в чём-то даже яростные, такие, какие текут из глаз, когда тебя несправедливо ругают или когда у тебя долго не получается какой-нибудь элемент… А что странного в том, что он у тебя не получается, если большую часть дня ты тренируешься на полу, на потёртом паркете, и только на час и двадцать минут (в целый день!) тебя выпускают на лёд.
Ты ещё слишком маленькая, ты больше не выдержишь, говорит Елена Ивановна.
Рая думает: она могла бы ночевать на катке, жить прямо здесь – от бортика и до бортика, даже не выходить, насовсем забыть про существование калитки, ведущей со льда, и длинных путаных коридоров, и раздевалки, и шумного мира за дверью спорткомплекса.
Когда Рая выходит на лёд, всё меняется. Весь мир меняется. Она, конечно, не раз видела по телевизору, как выглядят большие соревнования, но на них её мир и не походит. Он совсем другой, больше похожий на сцену. Как будто она выходит, и сверкающие огни обращаются на неё, на неё одну, на неё – и только, и как будто вокруг ничего больше не существует, и как будто ещё минута – и все взорвутся аплодисментами.
А все и взрываются. Её постоянно хвалят. Ну, точнее, почти постоянно. Елена Ивановна хвалит её гибкость, её умение без труда свернуться в какой-нибудь бублик, её мягкие колени («даже сейчас она так хорошо едет!» – говорит Елена Ивановна, и Рая не понимает, что значит «даже сейчас», потому что ждать какого-то завтра ради того, чтобы хорошо поехать, она не намерена)… Елена Ивановна хвалит её улыбку и отсутствие страха, называет настоящей артисткой, хвалит её прыжки и заходы на них: из девочек в группе Рая начала прыгать раньше всех, первой освоила аксель, первой покорила двухоборотный прыжок, первой сдала на разряд, потом на второй…
