Mark Helprin
In sunlight and in shadow
© 2012 by Mark Helprin
© Яропольский Г., перевод на русский язык, 2016
© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательство «Э», 2016
* * *
Amor mi mosse, che mi fa parlare.
Inferno, II[1]
Alma Venus, coeli subter labentia signa
Quae mare navigerum, quae terras frugiferentes
Concelebras…
Quae… rerum naturam sola gubernas
Nec sine te quidquam dias in luminis oras
Exoritur, neque fit laetum neque amabile quidquam…
Lucretius, De Rerum Natura, I[2]
Если бы вы были духом и могли летать, куда пожелаете, так что и время не связывало бы вас, а руководили бы вами только терпение и любовь, вы могли бы вознестись и проникнуть в открытое окно высоко над парком в Нью-Йорке, каким он был почти целую жизнь тому назад, в начале ноября 1947 года.
Несколько дней шел дождь, и было необычайно тепло, а теперь в небе преобладает мягкая глубокая синева, даруемая косыми лучами солнца. Воздух прохладен, но еще не настолько плотен, чтобы обострять разносимые звуки. Крики и возгласы детей с игровых площадок доносятся то отчетливо, то приглушенно, словно шепотки, всегда в конце концов затихая. Эти звуки непостижимым образом передают цвета детских одежд, которые с одиннадцатого этажа видятся лишь яркими пятнышками на траве, ставшей из-за недавних дождей и прохладных ночей настолько зеленой, что походит на влажную эмаль.
Проникнув в это окно, вы, может быть, удивитесь, кто оставил его открытым, потому что квартира пуста, а тишина для духа громыхает подобно сердцебиению. Возможно, вы обернетесь на белых, как конфетти, чаек, качающихся на воде, или на фасады Пятой авеню по ту сторону парка, поднимающиеся выше деревьев и окрашенные солнцем в белые и охряные тона с краткими вспышками желтого.
Ветерок, проникающий через окно, невидимый, как и вы, колышет жалюзи словно бы нежным дыханием, и шнур порой отходит настолько, что при обратном движении постукивает по стеклу, словно силится что-то сказать. Внутри никого нет. Вместе с ветром, влетающим и стихающим, прежде чем добраться до дальних комнат, вы движетесь над пылинками, гоняемыми по начищенному полу, точно хлопья снега, которые кружит метель. В воздухе витает остаточный запах духов, более сильный у двери, как это часто бывает. Свет погашен, обогреватель еще не включался, и латунная защелка входной двери, тихая и неподвижная, ожидает, чтобы ее повернули и открыли.
Все полки в этой комнате с видом на парк заставлены книгами. Над камином – морской пейзаж Мане с флагами и вымпелами, щелкающими на ветру, на столе – телефон, в ящике под ним – заряженный пистолет. А на овальном мраморном столике в прихожей рядом с неподвижным замком и его застывшими в ожидании частями поворотного механизма стоит карточка из плотной бумаги, сложенная буквой А. На внешней ее стороне напечатан нотный стан. На внутренней, словно намеренно укрываясь от духа, начертана записка, ожидающая, когда ее прочтет кто-то из живущих здесь. На том же гладком мраморе, раскрытый, но сохраняющий форму круга благодаря тонкой золотой цепочке, лежит браслет, ждущий чьего-то запястья.
И если бы вы были духом и время не связывало бы вас, а руководили бы вами только терпение и любовь, вы остались бы ждать там, чтобы кто-то вошел, и эта история начала разворачиваться.
1. Паром на Сент-Джордж: май 1946 года
Если нью-йоркский привратник не созерцателен по природе, он становится таковым, день-деньской простаивая разодетым, точно албанский генерал, и по большей части ничего не делая. Немногие контакты с жильцами и посетителями, которые проходят мимо, настолько мимолетны, что лишь подчеркивают молчание и бездействие, которые выпали ему на долю и которые он должен научиться любить. Проходящие мимо люди оставляют эхо, след в воздухе, который говорит о них больше, чем можно сказать словами, некий тонкий сигнал, который привратник учится читать, словно каждый, кто исчезает в завихрениях города, пребывает в путешествии к обители мертвых.
Больше всего наблюдательность привратника подстегивают оживленные приходы и уходы по утрам и ближе к вечеру. И вот в пятницу утром некий Гарри Коупленд в бежевом костюме и белой рубашке при синем галстуке вышел из дома Турин по улице Сентрал-парк-уэст, 333. Официальное его имя было Харрис, но, хотя так же звали его деда, оно ему не нравилось, как, впрочем, и имя Гарри. Гарри, как говорится в «Генрихе V» или «Чайльд-Гарольде», оказалось тем именем, которое, не походя по звучанию на идиш, иврит или любой из восточноевропейских языков, в массовом порядке присваивалось еврейскими иммигрантами, из-за чего так стали зваться портные, оптовики, раввины и врачи. Гарри был чьим-то дядюшкой. Гарри мог бы раздобыть это по сниженной цене. Иногда Гарри попадали в Лигу Плюща[3]. Гарри можно было встретить в Пимлико или Хайалии, они могли гранить алмазы или снимать фильмы в Голливуде, их можно было обнаружить в большинстве точек Америки, где имеются либо пальмы, либо пасторма[4], – не так часто возглавляли они армии при Азенкуре, хотя и это не исключалось, и утешало лишь то, что президент тоже носил имя Гарри и занимался одежным бизнесом.
На привратника дома 333 было возложено попечительство над юным сыном одной из прачек. Благодаря этой нагрузке он стал разговорчивым для привратника и, когда Гарри Коупленд, сохранивший военную натренированность, начал наращивать скорость в холле, прежде чем выскочить за дверь, сказал Рамону, своему крохотному подопечному: «Вот идет парень… Ты только посмотри. Посмотри, что он делает. Он умеет летать». Мальчик уставился на Гарри, как собака-ищейка.
Когда Гарри перебегал улицу, его скорость не казалась необычной для ньюйоркца, увертывающегося от транспортного потока. Только вот никакого транспортного потока не было. И вместо того, чтобы сбавить шаг и на девяносто градусов повернуть на восточном тротуаре Сентрал-парк-уэст налево или направо, на север или на юг, он дал себе волю, одним махом пересек мощенную серыми плитами дорожку, вскочил на скамейку и, оттолкнувшись сначала правой ногой от сиденья, а затем левой от спинки, взмыл, как олень, над потемневшей от сажи стеной парка.
Прекрасно зная, какая земля лежит впереди, он вложил в свой прыжок все силы и пробыл в воздухе так долго, что привратник и маленький мальчик ощутили восторг полета. Эффект чудесным образом усиливался тем, что с их точки наблюдения совсем не было видно, чтобы он приземлялся.
– Он почти каждый день так делает, – сказал привратник. – Даже в темноте. Даже когда скамейка покрыта льдом. Даже в метель. Однажды я видел, как он проделал это в сильный снегопад: он тогда словно растворился в воздухе. Каждое чертово утро. – Он посмотрел на мальчика. – Прости. К тому же всегда в костюме.
