Ты испытываешь нас, Боже, переплавляешь нас, как переплавляют серебро, испытывая в горниле страдания.
Пс., 65: 10; Ис., 48: 10
Обычно загородный дом, особенно же если он старый и простоял хотя бы лет тридцать или сорок, должен хранить в своих недрах немало интересного. В «тайниках», образовавшихся естественным путем под лестницами, на чердаке и антресолях, то есть там, где появляется минимум пространства и куда прячут никому уже не нужный хлам, можно обнаружить массу любопытных вещей.
Так в одном из «тайников» собственной дачи на станции Храпуново я и нашел сверток в плотной оберточной бумаге. По верху твердым почерком покойной моей матери было начертано: «Письма моего сына».
Да, это были те самые письма, которые я регулярно, в течение четырех с лишним лет, писал ей из армии. Пронумерованные, разобранные по годам, связанные в пачки, лежали они там, дожидаясь своего часа. Пыль, сырость и мыши делали свое дело; многие листы подмокли, отсырели, чернила расплылись, есть даже и такие, что крошатся под рукой. Нашел я пачку и нераспечатанных писем на мое имя с наклейкой: «В Москву – за истечением срока хранения и выбытием адресата». Целая пачка писем моей матери ко мне, в армию, на фронт – писем, не полученных мною и датированных сорок третьим и сорок четвертым годом.
Вскрываю конверт и читаю. То было время, когда нас перебрасывали с одного участка на другой, жили мы тогда то в городе, то в лесу, то в теплушках эшелона. Она не знала, где я, волновалась и волнения эти изливала в потоках эмоционально – бессмысленных фраз.
Разобраться в этом эпистолярном наследстве времен войны помогала мне одна наша знакомая девушка – соседка по даче.
– Отчего бы вам, – сказала она как-то, – не систематизировать все эти письма?!
– Зачем, для чего? – спросил я ее. – Кто станет их читать?
– Кто? – переспросила она. – Это же так интересно, необычно. Подумать только, молодой курсант, совсем еще юноша, а потом и лейтенант описывает изо дня в день события военной жизни, философствует, рассуждает о формировании своего характера.
Может быть, она и права, решил я и совсем уже по-иному стал пересматривать ветхие листы писем, разглаженные теплым утюгом, перечитывать их с особенным целенаправленным интересом.
Прежде всего я занялся письмами своей матери ко мне. Те письма, что я получал от нее, будучи в действующей армии, уничтожались в огне фронтовых печурок, в пламени догорающих костров. В вещевом мешке военного человека не хватало порой места даже для более важных и существенных вещей. И вот на тебе – сохранила-таки судьба несколько писем, хотя и не совсем обычным путем.
В письме от 12 мая 1944 года по адресу: «Полевая почта 67602-А» мать обращается ко мне со словами упрека: «Ты перестал со мною быть откровенным, то есть ты хочешь от меня все скрывать. Зачем ты это делаешь, мне так тяжело, да и тебе не легче. Ты сообщаешь, что „писать совершенно нечего “. А я хочу, чтобы ты делился со мною и радостями и горем, и поэтому прошу, даже молю тебя писать мне обо всем подробно и ничего от меня не скрывать».
Что, собственно, хотела тогда от меня моя мать? В чем состояла ее настойчивая просьба?!
Рассудком она, вероятно, понимала, что я не мог писать ей многого уже в силу того, что существовала военная цензура. Да и сам я достаточно хорошо знал свою мать и видел, что ждет она от меня совершенно не того, о чем просит и молит во всех своих письмах ко мне. Так чего же ждала от меня моя мать?! Только одного: сообщения о том, что лично мне ничего не угрожает, никакая опасность. Любое известие от меня рассматривалось исключительно с этих позиций.
Однажды, поверив, будто ее действительно интересуют подробности моей фронтовой жизни, я намекнул ей, что по роду своей службы мне пришлось «побывать в тылу». Она знала о моей должности начальника разведки и могла бы догадаться, в «каком тылу» находился ее сын. Но она предпочла выслушать разъяснения своего брата и моего дяди, майора медицинской службы Николая Васильевича Румянцева, который, успокаивая ее, разъяснил ей, что коли уж я «нахожусь в тылу», то это совершенно не опасно, потому как «тыл» – это такое место, которое «отстоит от фронта на значительном расстоянии». Мать моя, естественно, уцепилась за этот обман, как за спасительную соломинку; настоящей, подлинной правды она боялась, более того, она даже не желала ее знать. Когда же я описывал ей поездки в наш собственный тыл и сообщал ей о том, что живу вне опасности, она не верила мне и думала, что я обманываю ее и намеренно «что-то» скрываю.
С течением времени, быть может даже неосознанно, стал я в своих письмах к ней подлаживаться под тот тон, который она мне сама навязывала и, помимо своей воли, стал потрафлять ее требованиям, доставляя ей удовольствие получать лишь те сведения, которые только одни и были ей нужны. Поэтому-то в письмах моих к ней так много второстепенного, казалось бы, даже несерьезного и ненужного. Однако теперь это второстепенное и несерьезное оборачивается вдруг тем самым «волшебным ключиком», который только один и способен отомкнуть заветную дверцу таинственного хранилища нашей памяти!
И вот, глядя на пожелтевшие, хрупкие листки почтовой бумаги, исписанные мелким и еще не окрепшим почерком, я решаю вдруг все это как-то систематизировать, привести в порядок и, наконец, придать всей этой «эпистолярной стихии» хотя бы какую-то литературную форму. Так летом 1979 года возник первый, черновой вариант «Дневника лейтенанта».
Помимо писем сохранилась у меня и небольшая записная книжица, с которой я не расставался все то время, что был на войне, и куда заносил нужные мне сведения: наименования населенных пунктов и городов, номера частей и подразделений, фамилии командиров и тех людей, с которыми приходилось иметь дела, характер и особенности проводимой боевой операции, и все это в соответствии с датами календаря.
Я знал, что делаю незаконное дело, и все-таки делал. Теперь же, сопоставляя данные моей фронтовой записной книжки с тем, что я писал в письмах своей матери, я уже мог спокойно и не принудительно восстанавливать в собственной памяти ретроспективу тех событий, непосредственным участником которых и являлся.
На дворе январь 1983 года – сорок лет минуло от того памятного дня, когда мы – новопроизведенные лейтенанты – в январе сорок третьего отправлялись из Каргополя на фронт.
Теперь я сижу в своей московской квартире и передо мною на письменном столе лежит черновой вариант моих «Воспоминаний». Пройдена первая стадия – позади основные трудности, и можно, очевидно, уже как-то критически и творчески переосмыслить написанное. Спросить самого себя: «А что, собственно, хотел я сказать, о чем хотел поведать, на что претендовал и на что надеялся?!»
