– Я не хочу этого. Не хочу… туда.
Беленькая Нюта искоса, из-под выбившейся на щёку прядки, посмотрела на подругу. Нюта была совсем светлая блондинка, с нежной серебринкой в тонких косах, и потому, когда она вот так пялилась, её серые глаза, с двумя голубятами в глубине, казались глуповатыми – такая беспредельная мудрость шестнадцатилетней светилась в них.
– Совсем не хочешь?
Темноволосая Кира холодно стиснула губы – их рисунок уже определился и вызывал сокрушённую улыбку её мамы, анемичной, пахнущей пудрой женщины, немолодой, согласно представлениям подруг её дочери.
– Как противогаза на выпускной. – Отрезала она.
Река, заметная среди домов и деревьев внизу, у основания улицы, по которой они поднимались, неизвестно почему давала далёкий отсвет до самой развилки под тополями, да, похоже, и на весь город, лежавший у воды и всем своим могучим уездным телом приникавший к новой гранитной набережной. Неспешные, обманчиво спокойные волны по-кошачьи ластились к берегам. Таинственная способность великой реки чувствоваться даже на окраинах, где она была видна лишь из окон старых особняков, никого не удивляла. Те, кто родился в этом городе, не отделяли себя от реки, как Закон Жертвы не отделяет себя от Закона Любви.
Сейчас кроткий свет отметил карие глаза Киры, скользнув по их поверхности – глубже даже он не смог бы проникнуть.
Нюта поняла, что подруга не собирается тратить на неё серьёзных аргументов, но ничуть не обиделась – у юной блондинки с ясными глазами был безмятежный, как весенний ветерок, характер.
Они неторопливо шли вверх к своей гимназии, прозванной среди мужественной половины молодого населения города монастырём. Только шестнадцатилетние девочки способны вот так идти в скучное место прекрасным утром ранней осени и болтать об очень важных вещах.
– Ты боишься того, – заговорил мурлыкающий и чуть хрипловатый голосок, и обе невольно замедлили шаг и обернулись на девочку, шедшую немного в стороне и с загадочной улыбкой разглядывающую свои новые ботики, довольно, кстати, уродливые, хотя об их хозяйке не сказала бы дурного слова даже Санька-кавалеристка, учительница физкультуры.
(Та была старая дева или молодая женщина, это как кому угодно, и обладательница весьма длинного и острого языка, который подмечал все особенности нестандартных девичьих фигур. Кроме того, у неё были ноги. Так говорить неграмотно, но просто все, кто смотрел на Саньку, первым делом замечал, что видит ноги. Девочки усматривали в них ту особенность, которую и отметили со всей силой мстительности обиженных нимф.)
– …ты боишься, – сделав обычную паузу, на которую почему-то не сердились не терпящие долгих размышлений учительницы монастыря, продолжала третья собеседница, – что твоё тело изменится, когда ты вернёшься? Что ты превратишься в чудовище?
Кира без раздражения поглядела на бледное, сердечком, лицо, вокруг которого неистово вились тёмно-рыжие волосы. Конечно, они не вились, как это предполагает активная форма глагола, они просто были курчавы, но, глядя на этого подростка, любому представлялось, что над головой у девочки движется вспыхивающий, едва ему представлялась малейшая возможность, щедро нарисованный нимб. Однако этот нимб не свидетельствует о святости, подумала Кира, о нет.
– Я не боюсь. – Мягко ответила она на вопрос. – Я не боюсь, Лиля. Этим ты меня не заденешь. – Ещё мягче и тише добавила она.
Лиля удовлетворённо кивнула, так что нимб качнулся над её матовым лбом. Вид она хранила серьёзный, зато в том, как она поправила на плечах ранец и в том, как слегка разжался её пунцовый круглый рот, сквозила насмешка.
– Тогда что? – Молвила рыжая. – Тебе, может быть, противно?
Она нарочито, как всё, что делала, понизила свой глуховатый голосок.
– Ну, в смысле, что никто не знает, что происходит там. Никто ведь не помнит.
Прохожих на улице, некруто взбиравшейся от реки к более тихим районам, где располагались конторы и далее, к вынесенным за черту индустриальным предприятиям, было немного в этот час. Рабочий день в городе по прежнему начинался очень рано, во всяком случае – раньше, чем подобало бы столь большому и вполне цивилизованному городу, особенно если учесть ту роль, которую ему довелось сыграть в последние несколько лет.
Всё это была так называемая чистая публика – хорошенькие, как на подбор, домохозяйки, одетые с истовой верностью столичной моде, из тех, что обзванивают все магазины, прежде чем посетить их на благо своим семьям, да кадровые военные, которых в городе всё ещё было такое изобилие, что надежда появилась у самых удручённых матерей – грудастые, поджарые, в зеркальных сапогах, эти молодые ребята блюли такую же фронтовую скрупулёзность относительно подворотничков и прочего, как домохозяйки относительно шляпок с дырочками и подплечников, которые, как слышно, скоро выйдут из стиля.
Помимо привычной армейской опрятности, такой градус добродетели объяснялся неискоренённой семью мирными годами строгостью Штаба – вполне могли завернуть посреди улицы офицера в расстёгнутой на одну пуговку гимнастёрке.
Девочки из монастыря, пофыркивая, повторяли историю про старлея, которого таким манером определили мыть полы в военкомате. Этот юный пилот и блестящий адъютант блестящего маршала, из тех, что выдвинулись в годы войны, приехал на побывку из своей части, успев, по слухам, принять участие в знаменитой «Короне» – лётных манёврах над главной площадью в честь Победы. Он решил перед тем, как вернуться домой, пройтись по улицам родного города и посмотреть, как отстраивают набережную. Патруль остановил его именно из-за расстёгнутого воротника, и парень явился к крайне встревоженной родне на три часа позже обещанного. Будучи лёгкого нрава, он якобы так-таки и брякнул на все расспросы матери и сестёр, что вымыл полы в комендатуре до блеска. Таким образом, выразился один остряк, его блеск не пострадал.
Но в это утро гимназисткам не встретился ни один из этих ребят с прошлым, исполненным грома и молнии и самым неопределенным будущим. Только две или три молошницы с того берега, привозившие гигантские бутыли в сумках, которые они надевали на шею, спешно спускались к перевозу с утомлёнными лицами. Бутыли на их спинах были блаженно пусты.
Кроме того, их несколько раз обогнали ученики из первой мужской. Им требовалось завернуть в переулок по левую руку, и двое старшеклассников обернулись на «монастырок».
Девочки искренне не обратили на них внимания, только отметили автоматически, что мальчики в форменной одежде. В этом учебном году её ввели окончательно и бесповоротно.
