Введение к третьему изданию
Моральная паника как культурная политика
Книга «Народные дьяволы и моральная паника» была опубликована в 1972 году. Ее основой послужила моя докторская диссертация, написанная в 1967–1969 годах, а термин «моральная паника» во многом передает звучание конца шестидесятых[1]. Его тон особенно явно резонировал с предметами изучения новой социологии девиантности и зарождавшихся исследований культуры, такими как делинквентное поведение, молодежные культуры, субкультуры и стиль, вандализм, наркотики и футбольное хулиганство.
Когда в 1980 году вышло второе издание книги, я написал к нему введение («Символы беспокойства»), почти полностью посвященное «народным дьяволам» из заголовка (моды и рокеры), преимущественно в контексте субкультурных теорий делинквентного поведения, разработанных в Бирмингемском центре современных культурных исследований. В настоящем введении к третьему изданию я, напротив, ограничусь темой «моральной паники»: рассмотрю, как употребляли и критиковали это понятие на протяжении последних тридцати лет. Избранную библиографию читатель найдет на с. 345–350 наст. изд.
Для такого обзора имеются три взаимосвязанные отправные точки.
Во-первых, это сам предмет – тридцать лет моральной паники. Наблюдались целые кластеры реакций, которые вполне можно описать как «классическую» моральную панику, вне зависимости от того, применялся данный ярлык и/или его применение оспаривалось, будь то во время соответствующих событий или же впоследствии.
Во-вторых, та же публичная речь и медиадискурс, которые предоставляют нам свидетельства моральной паники, используют это понятие в качестве первопорядкового описания, рефлексивного комментария или критики[2]. Существуют как краткосрочные реакции на злобу дня («нынешняя моральная паника по поводу педофилов»), так и долгоиграющие общие рассуждения о «состоянии нашей эпохи».
В-третьих, метавзгляд академических дисциплин, в частности исследований медиа и культуры, дискурс-анализ а и социологии девиантности, преступности и борьбы с ней. Они приняли и адаптировали понятие моральной паники, расширили его и подвергли критике, а также включили на правах ключевой идеи в состав социологии и посвятили ему стандартизованные статьи в учебниках и словарях[3].
Если мы называем нечто моральной паникой, это не значит, что этого нечто не существует, его вообще не было, а реакция основана на фантазии, истерии, заблуждении и иллюзии, либо публику одурачили власти. Тем не менее стоит обратить внимание на два взаимосвязанных допущения: применение ярлыка «моральная паника» предполагает, что охват и значение рассматриваемого явления преувеличиваются 1) сами по себе (в сравнении с иными, более надежными, достоверными и объективными источниками) и/или 2) в сравнении с другими, более серьезными проблемами. Такое применение ярлыка обусловлено тем, что либералы, радикалы и левые сознательно отказываются принимать тревоги общества всерьез. Вместо этого они продолжают придерживаться политически корректной повестки по преуменьшению значения традиционных ценностей и моральных вопросов.
Объекты нормальной моральной паники довольно предсказуемы; то же можно сказать и о дискурсивных формулировках, используемых для их репрезентации. К примеру: они новы (возможно, находятся в спящем состоянии и их сложно распознать; обманчиво повседневные и обыденные, они незаметно подкрадываются к моральному горизонту) – но также и стары (замаскированные разновидности традиционного и хорошо известного зла). Они наносят ущерб сами по себе – и в то же время суть лишь тревожные знаки, указывающие на гораздо более глубокое превалирующее состояние. Они прозрачны (все видят, что происходит) – но и неясны: авторитетные эксперты должны раскрыть опасность, таящуюся за чем-то на первый взгляд вполне безобидным (например, расшифровать тексты рок-песен, чтобы показать, как они привели к резне в школах).
Объекты моральной паники связаны с семью известными кластерами социальной идентичности.
1. Молодые агрессивные мужчины из рабочего класса
Чаще всего подходящим врагом становилась шпана из рабочего класса. Однако ее роли на протяжении десятилетий – футбольные хулиганы, грабители, вандалы, бездельники, угонщики ради забавы и похитители мобильных телефонов – не были привязаны к определенным субкультурным стилям. Господствующие субкультуры трудно идентифицировать из-за их разрозненности; приверженность моде, музыкальному стилю или футболу имеет слишком большой разброс для соположения и сравнения. В результате режима ограничений, установленного в годы правления Тэтчер и адаптированного новыми лейбористами, лузеров тихо выкинули за борт, чересчур тихо для любых публичных проявлений, вроде инцидентов с модами и рокерами. Все случаи беспорядков 1992 года в загородных муниципальных кварталах (в Бристоле, Солфорде и Бернли) были непродолжительными и сдержанными. За решительным исключением футбольного хулиганства, большинство массовых выступлений этих лет (беспорядки, бунты, волнения) организовывались на национальной почве (Брикстон, Лестер и Брэдфорд).
Помимо массовых выступлений выделяются два очень непохожих случая, оба названы по именам жертв. Первый из них, случай Джейми Балджера, был совершенно уникальным, но спровоцировал немедленную и яростную моральную панику; случай Стивена Лоуренса, хотя и оказался предвестником грядущих событий, вызвал весьма запоздалую, медленную и неоднозначную реакцию, так и не вылившуюся в панику в строгом смысле слова.
12 февраля 1993 года два десятилетних мальчика, Роберт Томпсон и Джон Венейблс, увели двухлетнего Джеймса Балджера из супермаркета в Бутле (Ливерпуль). Они прошли с ним около двух с половиной миль до железной дороги, а затем забили его до смерти. Количество «детей, убивающих детей» весьма незначительно, и оно не растет. Именно редкость и контекст этого события сделали его столь ужасным. Задолго до того, как в ноябре начался суд, история о Балджере превратилась в мощный символ всех зол Британии – «порода» жестоких детей, одичалых или безнравственных; отсутствие отцов, безответственность матерей и неблагополучие семей низшего класса; эксплуатация детских образов в демонстрации насилия по телевидению и в различных видео; безучастность окружающих: на зернистом экране некачественных систем видеонаблюдения видно прохожих, они смотрят, как два мальчика ведут малыша (вывернутая рука, по обеим сторонам от него два мальчика постарше, один идет с ним в ногу, другой мрачно тащит его вперед) на смерть.
Газета The Sun тут же призвала к «кампании в защиту нравственности ради спасения больного общества». Несколько дней спустя теневой министр внутренних дел Тони Блэр назвал новости недели «ударами молота по спящей совести страны, призывающими нас проснуться и не дрогнув взглянуть на то, что именно мы видим».
