Разъезд Суходолка
(15 верст к югу от Курска)
1919 г. к)
Правый висок давило особенно сильно. Гипертоническая болезнь. Июль, пыльная иссушающая жара. Сегодня еще и солнце невыносимое. Непременно быть грозе. Дурной день. Чертовски дурной день.
Полковник Ватрасов старался дышать неглубоко. Дым – головная боль гарантированно обострится. Мимо двигались брички остатков пулеметной команды, поднятая колесами пыль заставляла жмуриться. Нужно не подавать виду, сегодня у всех дурной день. Суходолка взята, приказ выполнен. Можно двигаться на Курск, на соединение с 1-м батальоном[1] и самурцами[2].
Куда и кому двигаться? С севера, от пригородов Курска и железной дороги, продолжала доноситься канонада: красные держались. Вечером подрывники из 1-го батальона дроздовцев вроде бы подорвали рельсы и отрезали один из бронепоездов красных, но те в темноте смогли починить пути и пробиться к своим. Впрочем, такое случается не впервые. Излишне бережно работают подрывники: железная дорога необходима для стремительного рывка на Москву. Еще усилие. Курск, Орел, Тула… Порыв Добрармии неудержим.
Угас. Порыв угас. Вернее, его погасили. Полковник Ватрасов чувствовал пульс войны. Не воин, не витязь – штабной диагност, по прихоти судьбы принявший временное командование неукротимым 1-м батальоном. Если бы не ранение полковника Туркулова, этого лихого вояки, любимца солдат, храбрейшего из храбрых…
Хотелось сесть. Сесть, закрыть глаза и не идти туда, к дыму.
Капитан Дмитраш, принявший третью роту после гибели ротного, бросил быстрый взгляд. Понимает. От роты осталось меньше половины. Сколько верст от Курска до Орла? О верстах и роте капитан все понимает, о бродящей рядом грозе не думает. И не нужно. Молод и здоров. Разорванное ухо скоро заживет.
– Вот здесь они и сидели, – поручик Трегубский, еще разгоряченный боем, азартный, чуть пьяноватый от собственного везения, подбросил на плече винтовку с примкнутым штыком и по-мальчишечьи ткнул пальцем в развалины пакгауза. – Сидели как мыши. О, коварнее ирокезов…
– Поручик, будьте любезны без книжной романтики, – сухо сказал Ватрасов. – Мы все видим…
Бой завязался на окраине Суходолки. Батальон красных держался за депо удивительно упорно. Атаковавшие утром добровольцы откатились, засели у насыпи и крайних домов поселка. Роты увязли в перестрелке. Депо, скорее ремонтные мастерские, прикрытые добротным кирпичным забором, оказались крепким орешком. В обход поселка двинулся взвод на бричках, усиленный двумя пулеметами. Здесь они повернули к депо…
Кобылку с белой прозвездиной на лбу, видимо, уже позже пристрелил кто-то из милосердных разведчиков. Команда пеших разведчиков подоспела первой. Кобылка лежала вытянув ноги, пыль вокруг изрыта копытами. В помутневших глазах застыл ужас. Дальше лежала опрокинутая бричка. И люди… Почти весь взвод и пулеметчики. Уже вовсю жужжали нетерпеливые летние мухи…
У пулеметчика красных были железные нервы. Подпустил, ударил почти в упор. Саженей сорок. Прямо из приоткрытых дверей пакгауза. Из винтовок стреляли и из-за штабеля досок, из-за груды шпал. Весьма грамотно поставленный заслон. Обреченный…
Ватрасов смотрел на ближайшего красноармейца: тот лежал, подогнув ноги, скорчившись, словно пытаясь зарыться в утоптанную пыль дороги. Обмотки с цивильными башмаками, правая подметка стерта почти насквозь. На спине гимнастерки две темные дыры.
– Пытались уйти или атаковали?
– За лентами, – поручик показал на разбросанные у патронной двуколки пулеметные ленты. – Кинулись сразу, но мы от того домика их нащелкали. Как куропаток, на выбор…
Поручик Тригубский несколько преувеличивал. За патронами кинулось всего трое. Здесь они и лежали. Но дроздовцев было больше: десятки тел, лошадиных, солдатских. Полковник знал по фамилиям почти всех – профессиональная привычка. В 8-й армии[3] подполковника Ватрасова весьма ценили за феноменальную память.
Смерть меняет. Лицо знакомое, но узнать почти невозможно. Усач с нашивками фельдфебеля лежал, вжавшись щекой в пыль. Мирон Зыков. Винтовка нелепо уткнулась стволом в горячую пыль, ее ремень зацепился за борт брички.
– Пленных нет? – капитан Дмитраш машинально поднял винтовку, прислонил к колесу.
– Никак нет. Большинство краснопузых, когда склад рухнул, кончились… – Юный Трегубский замялся.
Ничего удивительного. Третий, нет, четвертый день боев, но пленных нет. Ни с той стороны, ни с этой. Вчера нашли дозор, высланный к хутору: все четверо раздеты, разуты. По пуле в сердце. Не мучились.
Будет гроза или нет? Господи, даже голову поворачивать больно.
Красные из пакгауза отстреливались около двух часов. Пока не подошли орудия 2-й батареи. Били по пакгаузу почти в упор. Угол снесен начисто, здание загорелось, но потухло, когда рухнула часть крыши. Но кто-то оттуда еще стрелял. Разведчики подобрались, закидали гранатами. Когда вошли внутрь, из дальнего, уцелевшего угла ударил пулемет. Выпустил остаток ленты. Патронов двадцать, не больше…
В тени кустов сирени сдержанно стонал раненый. Дальше, у штабеля шпал, лежали тела. Разведчики… Ряд тел, штабель шпал. Словно намеренно.
Сапоги цеплялись за битый кирпич, расщепленные доски. В проломах крыши сияло безжалостное солнце. Гильзы, кровь, тело… Открытые глаза ослепли, плотно забитые рыжей кирпичной пылью. Еще тело… Фуражка с темной жестяной звездой. Расщепленное ложе винтовки. Опрокинутый стеллаж, какие-то ящики. Тупое рыльце пулемета. Щита нет, из простреленного кожуха вяло капает вода. Человек. Приличная гимнастерка вся в крови, нашивка краскома едва видна. Этого штыками… Раскинутые босые ноги. На левой стопе – мозоль. Но ногти аккуратно острижены.
Щеку мертвеца распорол штык. Но узнать можно. Жаворенко. Кажется, Николай Тарасович. Рассказывал о приспособлении по разметке секторов обстрела. Весьма толковый был офицер. Весьма.
– Это Стальной батальон имени Мировой революции, – поручик Трегубский взмахнул мятым листком какого-то мандата. – Из Тулы к нам пожаловали, изволите ли видеть. Хорошо, что с патронами у них не густо. Положили бы оба взвода, мерзавцы.
– Да, фортуна к нам весьма и весьма благосклонна, – согласился полковник Ватрасов, чувствуя, что висок сейчас лопнет. – Ступайте, поручик. Хороним наших павших и выходим.
Капитан Дмитраш вертел в пальцах портсигар. Мятый, с еще блестящей вмятиной. Третьего дня стреляли. У красного мальчишки-взводного был револьвер «лефоше». Дрянная легкая пулька портсигарного серебра не пробила.
– Курите, Андриан Мелентьевич, – сказал Ватрасов. – Мне не помешает.
– Душно сегодня, – капитан глянул на темную полосу на небе. – Если грозу с хорошим ливнем нагонит, увязнем. Впрочем, чему у нас увязать?
