Дело было на первой неделе Великого поста…
Еще на Масленой купец Аверкий Тихоныч Седелкин был задумчив, ходил хмурый, шептался со своим старшим приказчиком, по ночам плохо спал, то и дело заглядывал в торговые книги, брякал на счетах и хоть был великий бражник, но не увлекся масленичным весельем и ни разу не напился пьян. Он то и дело вздыхал и говорил: «Боже, очисти мя грешного!»
– Что с тобой, Аверкий Тихоныч? – спрашивала его жена.
– Засад в голове. Молчи. После узнаешь, – махал он рукой и отвертывался в сторону.
О «засаде» жена узнала в Чистый понедельник. Вечером Седелкин сходил в баню, после бани сел пить чай с медом и, оставшись наедине с женой, сказал ей:
– Завтра у нас мобилизация будет. Соберутся ко мне кредиторы чайку попить, так ты серебряные-то ложки им под нос не суй, а подай к чаю мельхиоровые.
– Господи! В такие постные дни и вдруг гостбище созываешь! – всплеснула руками жена.
– Пелагея Андревна, коли Бог тебе ума не дал, то прикуси язык и внимай, что муж говорит, – дал ответ Седелкин. – Нешто я бражничество затеваю? Я зову кредиторов, чтоб о долгах моих с ними поговорить. Делишки стали плохи. Ребятишек к вечеру одень в худенькие рубашонки да и сама оденься поплоше. Да бриллиант-то с перста сними.
– Это зачем же?
– Дура была, дурой и останешься… Зачем! Чтоб жалость к себе в кредиторах водрузить и чтоб они к нам чувства почувствовали. Теперича я весь в их руках. Вчера ходил с ерестиком и предлагал им за мои векселя по три гривенника за рубль.
– Сделку с кредиторами хочешь сделать? – спросила жена.
– Ну вот, насилу-то надумалась! Ежели все окончится благополучно и они под ерестиком свое согласие подпишут, тогда тебе к Вербной неделе бархатное пальто со стеклярусом сошью.
– Господи! Спаси и помилуй! – перекрестилась жена. – А вдруг ежели кредиторы не согласятся и в долговое на казенные хлеба тебя посадят? – спросила она.
– Все под Богом ходим, а только не расчет им. Какая музыка может выйти? Объявят несостоятельным, так конкурс-то и гривенника за рубль не даст. Конкурс при несостоятельности все равно что щука среди снятков. Все проглотит. Да, наконец, зачем же я в прошлом году и большую лавку-то на тебя перевел? Ведь от нее теперь кредитору не укусить, ты хозяйка, а я сам торгую только в махонькой лавочке. Ох, ежели только это дело устроится – пудовую свещу водружу, а к себе в деревню на родину колокол на колокольню!.. – закончил Седелкин.
Наутро у Седелкина служили молебен с водосвятием, а вечером, часов около восьми, начали собираться кредиторы. Сам хозяин встречал их с постным, печальным лицом и в старом потертом сюртуке. Из гостиной были убраны бронзовые часы и канделябры, дабы не «мозолить глаза» кредиторам. Жена проходила по комнатам с заплаканными глазами и, встречаясь с шушукающимися ребятишками, давала им подзатыльники и заставляла молчать. В гостиной был раскрыт ломберный стол, и на нем лежали торговые книги и счеты с крупными костяшками.
Первым приехал жирный купец Скрипицын с редкой рыжей бородой. Отыскав в углу образ, он перекрестился, подошел к хозяину и, подавая ему руку, сказал:
– По-настоящему по твоей короткой совести и здороваться-то с тобой не след. Ведь ты меня совсем на левую ногу обделал. Только за неделю перед Масленицей ты у меня миткалевого товару на две тысячи взял. Как эта оккупация, по-твоему, называется?
– Эх, не осуди и не осужден будешь! – развел руками хозяин. – Несчастие… Думал, вывернусь.
– Черта в ступе – вывернусь! Куда девал? В долги не продаешь. Ну да вот что… Это твое дело, торговое. А только и я свою политику должен гнуть, чтоб выгоду иметь. Ты предлагаешь по два пятиалтынных за рубль – ладно, я подпишу свое согласие для видимости, но так, чтоб мне полтину вместо трех гривенников.
– Чудак-человек, да откуда же взять-то? – возразил хозяин.
– Это уж твое дело. Хоть роди, а подай. Пошарь – найдешь. Неужто я поверю, что ты ничего не припрятал?
– Да ведь тогда будут и другие по полтине требовать.
– Не потребуют. Я сам на три гривенника соглашать их буду, а что насчет полтины, то это будет тайное междометие промеж нас. Понял? Решай, а то всех кредиторов разобью, объявим тебя несостоятельным, посадим в долговое да еще крендель туда тебе на новоселье пришлем, – продолжал Скрипицын. – Смотри, ты моему племяннику три тысячи должен; стоит мне только слово ему сказать, так он и трех четвертаков за рубль не возьмет, а коли мне супротив других полтину, тогда я его и Карла Богданыча науськаю на соглашение по твоему ересту. Ходит?
– Эх, уж и вор же ты мужик! Всю душу вымотаешь, – прошептал хозяин.
– С ворами и воровское обхождение нужно иметь, – отвечал Скрипицын.
– Ну, делать нечего! Давай руку из полы в полу! Согласен.
Должник и кредитор протянули друг другу руки и покрыли их полами сюртуков.
В прихожей раздался звонок. Вошел второй кредитор – длинный, сухопарый и седой немец Карл Богданыч, у которого Седелкин покупал заграничные шелковые товары. Поздоровавшись с жирным Скрипицыным, он обратился к хозяину.
– Слышу про тебя, господин Седелкин, и ушам своим не верю! – сказал он. – Эдакий ты был аккуратный плательщик, и вдруг… Но я тебе одно не прощу: взял ты у меня десять кусков бархату и сейчас же продал его своему соседу с уступкой. Это захват. Так честная коммерция не ведется. Значит, ты приготовлялся к банкротству…
– Несчастие… Запутался… А тут сроки векселей подступили, ну, я и продал бархат на платеж, – твердил хозяин.
– Просто голову он потерял, Карл Богданыч, – вступился Скрипицын. – Тут все равно что запойство, так что даже можно до зеленого змия дойти. Хоша он мне и много должен, но я все-таки его сторону возьму. Банкроты всегда не по поступкам поступают. У меня одному должнику такая меланхолия в голову вступила, что он перед сделкой коробку спичек съел.
– Карл Богданыч, верьте совести, – две недели уже по ночам не сплю от страха, и все чудится, что не то драть меня ведут, не то в подводное подземелье сажать, – сказал хозяин. – Вчера только завел глаза – три смертные шкилета приснились.
Это заставило улыбнуться добродушного немца.
– Шалун, как кошка, а трус, как заяц, – погрозил он ему пальцем.
– Не дайте погибнуть с младенцами… Четверо ведь их у меня, и все мал мала меньше, а пятого после Пасхи жду, – продолжал кланяться хозяин.
Скрипицын отвел Карла Богданыча в сторону и начал его уговаривать.
В это время съезжались остальные кредиторы. Пришел «цибулизованный» еврей, выдающий себя за немца и старающийся одеколоном задушить чесночный запах. Он бегал по комнате и кричал:
– Это бессмысленность! Какая же после этого может быть коммерция? Я своей претензии не прощу и даже девяносто девять копеек не возьму!
