Боже правый! Пропадаю!
Жизнь пускаю на распыл.
И не помню, и не знаю —
Кем я жил и раньше был.
У прощального причала
Полыхает вечный свет!
Нет конца и нет начала,
Середины тоже нет…
Нет удачи, мало света,
Только я, как на торгу,
Все расплачиваюсь с кем-то,
Расплатиться не могу…
(Эти стихи в тюремной камере города П-ска бандит Филолог читал другому бандиту – Слонику).
Вот я, оголтелый и несусветный разбойник, сижу и пишу…
А если, допустим, кто-нибудь меня спросит, для чего я пишу, то я, наверно, и не отвечу.
Потому что – я не знаю.
Верней сказать, знаю, но только отчасти. Фрагментарно, как мог бы выразиться один человек, прозвище которого было Филолог.
Вот именно – фрагментарно.
То есть – что-то я знаю, а чего-то – не знаю.
Но – мне хочется знать.
Мне, видите ли, хочется понять.
Мне хочется понять то, что, по моему убогому разумению, обязан понять всякий, кто когда-либо рождался и жил на этой земле – от, допустим, какого-нибудь президента до, предположим, вора-майданника из банды «Ночные вороны», которая злодействовала некогда в заштатном городе П-ске, а потом полностью была ликвидирована и определена, куда ей полагается.
Может, вам интересно, что именно мне хочется понять?
Ну, так я вам отвечу.
Мне хочется понять некую тайну.
Или – некую истину.
Или – если быть до конца точным в смысле фразеологии, некую таинственную истину.
И для этого я прибегну к филологическому приему под названием иносказание.
Конечно, это будет довольно-таки затасканное из-за частого употребления иносказание, но, во-первых, я не мастер всяких там иносказаний, а, во-вторых, свежих и незатасканных иносказаний в этом мире давным-давно уже и нет; они, как выразился однажды Филолог, вымерли приблизительно в одно время с мамонтами…
Ну так, значит, иносказание.
Вот, скажем, имеется отвлеченная (абстрактная, как мог бы изъясниться вышеупомянутый Филолог) железная дорога.
И по этой абстрактной дороге на всех парах мчится абстрактный поезд.
Но – этот поезд не просто мчится, а – убегает.
Он убегает от такой же предельно отвлеченной опасности, которая за ним гонится.
О, это воистину страшная опасность!
Это, знаете ли, такая опасность, что после нее не остается уже ничего, то есть совсем ничего: ни малого камешка, ни пылинки, ни дуновения ветра, ни всплеска воды в реке, ни минутки, ни секундочки – одна только пустота, а, может быть, даже и пустоты не остается! Это – всепожирающая опасность, ад, ничто, предельно страшный вакуум, внутри которого, потеряв всякое представление о начале, конце, смысле и сути стенают и мечутся человеческие души. Множество человеческих душ, бесконечное, неисчислимое множество!
Вот от такой-то беды и надобно убежать поезду.
Это – последний в земном бытии поезд, больше уже не будет никаких поездов, потому что не будет больше и никакого земного бытия.
Ничего больше не будет, кроме вышеупомянутого вакуума с заключенными внутри него смятенными человеческими душами.
И вот, значит, поезд мчится.
Мелькают станции и полустанки, на них – тревожные человеческие толпы. Где-то поезд притормаживает, чтобы принять хоть кого-то из этих толп, хоть малую частицу, хоть нескольких, хоть одного-единственного; какие-то станции и полустанки поезд старается проскочить на полном ходу, потому что уже недосуг, уже некогда останавливаться, уже почти не осталось никакого времени, – и тогда отдельные представители мятущейся толпы пытаются заскочить в поезд на полном ходу…
Мало кому это удается, но некоторым, наверно, все-таки удается.
Кому-то, хотя бы одному из всех, это дело должно удаться…
Так вот: я хочу понять тех одиночек, у кого получилось заскочить в поезд на полном ходу, в числе самых последних, и, таким образом, спастись от надвигающегося вслед за поездом хаоса.
Я хочу понять, что ими, этими одиночками, двигало, о чем они думали и что стремились понять, в стремительном своем отчаянье хватаясь за поручни последнего поезда, и, что еще важнее, что они чувствовали, оказавшись дивом-дивным на поезде – невыразимую ли радость, сострадание к тем, кто на веки вечные остался на перроне, что-то, может, еще?…
Первым из таких одиночек, мыслю я, был тот самый разбойник, что некогда был распят по правую руку от Христа (хотя, конечно, в ту пору и не было еще никаких поездов, но ведь мы с вами договорились, что поезд – это чистой воды абстрактная условность, не так ли?).
А, может статься, одним из последних был другой разбойник – вокзальный бандит из банды «Ночные вороны» по прозвищу Слоник.
Вы себе уясняете, что получается?
Там разбойник и тут разбойник.
Все началось с разбойника, и все кончается разбойником. Альфа и омега, как однажды высказался Филолог, а до Филолога, по-моему, так выражался кто-то еще… То есть – и альфа разбойник, и омега также разбойник.
Но – почему оно так получается? Отчего именно и там – разбойник, и тут – разбойник? То ли в глазах Бога разбойники какие-то особенные люди, то ли на этой земле нет никого, кроме разбойников?…
Вот что мне хочется понять.
Потому-то я и пишу, сам будучи разбойником.
Да-да, и я тоже – разбойник. И все это мое писание, если вам угодно, вы можете назвать «Записками разбойника».
Ну, или каким-нибудь иным похожим образом.
Я, может, и вовсе бы ничего не писал по причине того, что небольшой я охотник до изъяснений письменным образом.
Я, может, попытался бы все понять в устном виде.
Но – судьба моя повернулась ко мне таким неприглядным и неисправимым диссонансом (как говаривал все тот же Филолог), такой со мной приключился горестный водевиль, что поневоле усядешься за письменный стол и возьмешь в руки перо. «Сижу за решеткой в темнице сырой», – как декламировал некогда Филолог, когда он бывал, как он сам выражался, в состоянии лирического миросозерцания.
Оно, конечно, и сей филологический оборот также едва ли не ровесник вымерших мамонтов, но, невзирая на это, по своей сути он верен исконной первобытной правильностью.
Потому что – я и вправду сижу.
За решеткой.
В темнице сырой.
То есть – я сижу в том самом месте, где, по справедливости, и полагается сидеть таким, как я.
И сидеть мне осталось еще целых пять лет с остатком, но разве в этом дело?
Дело в другом.
Дело в том, что здесь, то есть сидючи, устный образ разумения не слишком-то и приемлем. Народу здесь, конечно, множество, но почти у каждого – свои собственные, узкие и меркантильные интересы.
Шкурные интересы, иначе говоря.
И попробуй-ка ты у таких спроси, – а отчего оно, дескать, так, что все началось с разбойника и все заканчивается разбойником? Никто тебя не поймет, и никто тебе не ответит.
А то, может, еще и в драку с тобой полезут за такие твои отвлеченные вопросы. Еще и ножом под ребро пырнут…
